Чем дольше я смотрел на картины, тем больше находил подтверждений тому, что их автор – Босх. Решительно все говорило об этом, кроме одного – самого сюжета. Утверждать что-либо, не видя целого, сложно, но мотив самоубийства был налицо. Артисты-самоубийцы – тема слишком экстравагантная даже для Босха.
Настойчивый стук в дверь вывел меня из глубокой задумчивости. Слуга пришел сказать, что меня ожидают в столовой. Я поспешил за ним.
7.
Столовая была просторная, со светлыми стенами, и на них, как в выставочном зале, равномерно висели картины с изображением смерти.
В глаза мне сразу бросилось полотно, на котором худой юноша, почти мальчик, будто бы уснул в своей темной каморке под самой крышей: он лежит на бедной кровати, полуразвернувшись, бескровное лицо открыто взглядам, одна рука покоится на груди, другая свесилась до пола, и прослеживая ее линию, мы видим по одну сторону раскрытый сундучок и разбросанные клочки бумаги, а по другую – аптечную склянку, опрокинутую на бок, пустую. Этот мальчик мертв. Перед смертью он перечитывал свои стихи, рвал и комкал листы в безнадежной ярости, а потом принял средство от всех невзгод. Ему было семнадцать лет. Его звали Томас Чаттертон.
- Ну! И долго ты собираешься пялиться на картины? - крик Базиля вернул меня к действительности, и я переключил внимание на ту часть комнаты, где стоял продолговатый черный стол с закругленными углами. За столом в напряженно прямых позах сидели десять таких же черных скелетов, грудные клетки и черепа высились над столешницей, а кости рук покоились на невидимых подлокотниках. Они были выполнены столь реалистично, что казалось, будто Базиль и Авесоль сидят на коленях у скелетов.
Я тоже устроился за накрытым столом. Кресло оказалось удобным. И теперь у меня перед глазами были другие две картины, не менее известные, чем «Смерть Томаса Чаттертона».
На одной мужчина буднично застрелился на полуразобранной постели, кругом бедная обстановка меблированной комнаты. На другой красивая женщина в вечернем платье бросилась с небоскреба и теперь лежала, раскинув ноги и руки, глядя живыми глазами прямо на зрителя; вокруг головы лужа крови, и нижний край рамы весь в кровавых потеках.
- Эй! Casagrimo! - снова крикнул Базиль. - Вина выпей!
Я удивился такому предложению, но Базиль уже наливал в бокал, расписанный черепами, из графина, инкрустированного черепами. При этом ревел он, как рыночный зазывала:
- Это же не вино! Это ар!те!факт! Намасское! от Ричарда и Беренгарии!.. Нет! с Обеда Пяти королей!
Я выпил вина и взялся за приборы – их серебряные рукоятки были в виде скелетов, молитвенно воздевающих руки. Обдумав тон, я заговорил не слишком заинтересованно, но и не равнодушно.
- В моей комнате на картинах тоже сюжеты с самоубийством.
- Ха! Ты зайди в мою! Там такая выставка ритуальных орудий, что! любо-дорого!
- Самоубийство есть наивысшая степень проявления человеческого самосознания, - сказала Авесоль, спокойно управляясь с ножом и вилкой. - Из всех видов смерти я ценю его наиболее высоко. И предметы, выражающие его, выделяю особо.
- Предметы, выражающие его? - переспросил я, больше думая о своем.
Базиль заухал, как филин, но по-человечески ничего говорить не стал.
- Грань между сущностью и выражением очень тонкая. Между самоубийством и картиной, изображающей самоубийство, разницы почти никакой. Искусство предъявляет саму суть акта, его настоящий смысл, провал или торжество. - Авесоль обернулась на падающую с небоскреба женщину. - Процесс континуален, и в этом смысле картина более, чем реальность, является подлинником.
Пребывая во власти терзавших меня сомнений, я слушал Авесоль без внимания, однако слово «подлинник» сработало, как спусковой механизм, и я воскликнул:
- Но подлинников здесь быть не может! Эта картина, - я указал на работу Фриды К***, - находится в Художественном музее города Феникс, штат Аризона. Вот та, - я кивнул на Клода М***, - принадлежит частному музею в Швейцарии. А «Смерть Чаттертона» хранится в Tate-gallery!
- Я говорила о другом, professore, - с опасной вкрадчивостью ответила Авесоль. Она отвернулась от картины и смотрела на меня запавшими седыми глазами с дымчатой точкой зрачка. Я не окаменел, и она
продолжила: - Но разумеется, только подлинник имеет значение.
- О подлинник! - вскричал Базил, воздевая руки, как дурачок. - Велика сила твоя!
- Лишь подлинник, - не глядя на Базиля, говорила Авесоль, - становится фактом бытия. Копия – это бессмысленный набор цветовых пятен, она просто повисает в воздухе и ее уносит ветром, как старую газету с выдуманными сплетнями. В моем доме все вещи настоящие. Настоящая мебель, настоящая посуда, настоящее искусство.
- Все для ис!пользования по! назначению! Вот правда же! созерцание подлинника становится фактом! биографии!
- И Босх в моей комнате настоящий, - недоверчиво сказал я.
Авесоль кивнула.
- Ой да! А какое здесь собрание vanitas! А dance macabre! Все настоящее! Прими как данность! Пойдем!Ты увидишь! Я тебе сейчас все покажу! - и Базиль принялся энергично утираться салфеткой.
- Сделай одолжение, - согласилась Авесоль. - До обеда полно времени.
- Полно! Как же! Успеем только второй этаж пройти! И то! если этот! - кивок в мою сторону - не будет без конца па!ра!зудить! Ну! вставай же! - прикрикнул он на меня. - Идем!
Но я все-таки сперва закончил завтрак.
8.
Коридор на втором этаже мерцал в сумраке белым мрамором. Вдоль стен стояли гигантские бронзовые канделябры – задрапированные в тоги скелеты в человеческий рост. Слегка изогнувшись и выставив из складок одеяний костлявые колени, они придерживали на черепах широкие чаши, в которых горели толстые мертвенно-желтые свечи. Я почувствовал себя персонажем готического романа.
Базиль молчал!
Мы словно шли по царской усыпальнице, где веками хоронили потомков могучего рода. Склеп справа, склеп слева, там, во тьме – саркофаги ли? полки ли с гробами?.. Впереди было непроходимо темно и неясно, заканчивался ли где-то коридор или уходил в бесконечность.
Конец и бесконечность, смерть и вечность связаны неразрывно: одно одновременно и отрицает другое, и осуществляет его. Если бы не идея бессмертия, смерть была бы незначимой частью бытия, настолько частным событием, что никто, кроме непосредственного участника, не обращал бы внимания на процесс. Идея бессмертия сделала каждую смерть частью великой тайны, и теперь даже мимолетное упоминание о гибели незнакомого, затерянного в веках человека, заставляет любого из нас хоть на полмгновения, но почтительно замереть внутри себя. Таким образом, простой биологический акт превращен в последний удар мистического колокола, который делает известным роковой час, и свершившаяся жизнь ложится еще одним фрагментом вечности.
Но так же, как бессмертие наделяет значимостью смерть, так и смерть – единственный проводник в бессмертие. Лишь она одна способна обратить вечное становление в свершившийся и непреложный факт, объективно вечный. Если жизнь окончена – она состоялась, и ни время, ни пространство, ни человеческая память не может отменить эту данность. Вспомнит о ней кто-нибудь или нет, чья-то жизнь, освященная смертью, становится частью Космоса навсегда.
Смерть и бессмертие одинаково непостижимы по отдельности и обретают смысл только рядом друг с другом. Они как причина и следствие, которые постоянно меняются местами.
9.
Гостиная была воздушно-голубого цвета. Под потолком по всему периметру шли снежно-белые рельефы, столь изящные, сколь и замысловатые. Они изображали убаюкивающие пасторальные картинки, только вместо пастушков и пастушек были скелеты. Например, один из них, сидя в беспечной, нога на ногу, позе, выпускал через тростинку мыльные пузыри. Мрачный смысл аллегории контрастировал с ажурной легкостью и радостным цветом рельефа, – вот таково же соотношение жизни и смерти: беглая кисть жизни выписывает красивые завитки, но сколько бы они не вились, какой бы замысловатый узор не образовывали в совокупности, лишь смерть придает ему окончательный, непременно мрачный, смысл. И как на этом рельефе, присутствие смерти постоянно, – жизнь во всякую секунду проникнута смертью, которая незрима и неосязаема, но в любое мгновение может проявить себя. Лишь поверхностный взгляд видит жизнь самоутверждающей; нет! Жизнь всегда говорит нам о смерти, о каких бы ее проявлениях не зашла речь… Вот сейчас умерло мгновение. И другое за ним. И следующее. Так умолкнет вся жизнь, выступит неведомо откуда смерть, вся из маленьких светящихся мгновений-мотыльков, и пойдет рядом, возьмет под руку, начнет толковать о бессмертии.