Чуда Максим дождался: запыленный «газик» остановился чуть не по первому его знаку.
— Мне очень надо в Бухару. — Максим заглянул в окошечко. Человек за рулем и в тюбетейке доверчиво улыбался, человек в тюрбане и с портфелем в руках молчал. Оба внимательно смотрели на ночного путника. Максим решил, что они плохо понимают по-русски и принялся говорить по складам и размахивая руками.
— Мне надо, — он показал, что до зарезу надо, — в Бухару, — он махнул рукой, стараясь охватить все стороны света, поскольку не знал из Бухары или в Бухару едет этот замечательный автомобиль.
— Я понимаю, — спокойно произнес человек в тюрбане. И снова замолчал. Он не улыбался и не удивлялся, он просто молчал и вовсе не торопился отделаться от странного русского. Максим понял, что тот ничего не понимает.
— У меня угнали машину и выкинули прямо на дороге, мне надо в Бухару, в отделение милиции. — Последние слова Максим кричал уже вслед уезжавшему автомобилю. Спокойно выслушав его, пассажир и шофер поехали своей дорогой. Максим решил идти пешком. Причем в сторону, прямо противоположную той, в которую ехали непонятливые люди в «газике». Опытный репортер здраво рассудил, что название города Бухары они, даже приблизительно владея русским, разобрали бы наверняка. А раз так — они ехали не в Бухару.
Максим горестно осмотрел свой изрядно потрепанный костюм — больше всего его беспокоили развалившиеся кроссовки «Рибок»: хвастаются, что делают на века — а на самом деле мишура для прогулок по Невскому. Осудив всемирно известную фирму, Максим бодро двинулся по шоссе. Машин больше не было.
Глеб Ершов растерянно глядел на телефонную трубку. Короткие гудки — такие выходки не в стиле Нинон: она девушка интеллигентная, не стала бы беспокоить в столь поздний час без нужды и уж тем более не стала бы демонстративно бросать трубку. Глеб жалел, что отвечал ей холодно и иронично. Но в конце концов его можно понять: отправилась неизвестно с кем неизвестно куда. Точнее, известно с кем — с писакой-прощелыгой. А его поставила перед фактом — мол, еду, и все. Приблизительно так Глеб пытался побороть странное чувство — тревогу, вызванную Нининым звонком. Она сказала: «Мне страшно».
Глеб знал Нину уже два года. И не просто знал. Она, несмотря на бестолковость и постоянно окружавшую ее путаницу, не трусиха и не паникерша. Не станет просто так говорить о страхах. Глеб наморщил лоб — за два года он ни разу не слышал от нее чего-нибудь подобного. Она скорее говорила «я бешусь», а не «я боюсь».
Он глянул на часы: половина третьего. Ночь. Не лучшее время для телефонных звонков… Глеб вернулся на диван — твердо решив, что утром он непременно позвонит профессору Качеву. Единственному в Петербурге человеку, который мог быстро узнать все о Нине.
Профессор Качев — создатель узбекского нового букваря, ученый, блестящий теоретик, успешно защитивший свою гипотезу относительно классификации тюркских языков, — был в Узбекистане царем, богом и земским начальником. Он мог все. А следовательно, он мог узнать, что случилось с Ниной. С этой мыслью Глеб Ершов заснул.
Нина заснуть так и не смогла. Вокруг творилось что-то грозное и непонятное. Зловещие метаморфозы: бойкий аспирант, превратившийся в злобного боевика, излучающий покой и смирение восточный философ, обернувшийся надменным шейхом. Какие-то угрозы — неявные и очевидные. И полная беспомощность. «Я ничего не понимаю, я ничего не могу сделать», — шептала Нина и отчаянно старалась не заплакать. Еще она пыталась утешать себя всяческими банальностями — вроде «утро вечера мудренее». Утешение было слабым.
Утро, как и положено в этих широтах, наступило быстро и решительно. Всего пять минут сумеречных бликов — и в крошечное окошко под потолком ворвалось солнце. Беспощадные лучи осветили разор, учиненный пытавшейся сбежать девушкой: ковры и циновки скомканы, яркие шелковые шторы разорваны, и среди этого хаоса — она сама, укутавшаяся в обрывок занавески и тихонько поскуливающая. Нина не плакала, но и не выглядела спокойной.
Послышалось шуршание шагов — кто-то в мягкой обуви шел по галерее. «Неужели ко мне?» — с ужасом подумала Нина и предприняла последнюю попытку сделать безмятежное лицо. Она надеялась, что получилось.
На пороге появилась давешняя старуха, объяснявшая ей правила поведения. Морщинистое лицо было непроницаемым и при этом приветливым. Этакое азиатское гостеприимство. Говорила она по-узбекски.
— Доброе утро, доченька! Выспалась?
— Здравствуйте. — Нина помотала головой, лихорадочно придумывая, как объяснить разор в комнате. Старуха, словно ничего не замечая, кивнула кому-то, и этот кто-то протянул ей Нинины джинсы и клетчатую рубаху.