Послышались гулкие шаги на лестнице, заскрежетал ключ в замке, загремели засовы. Ржаво скрипнула дверь, и в глубоком проеме, чуть не в метр толщиной, замаячил охранник с автоматом под мышкой. Он поставил на пол два котелка.
— Прошу пана Колосовского...
Когда остались одни, Костя поднялся и взял котелки, стараясь не глядеть на посиневшее лицо предателя. Расстелил на соломе кожанку, предложил Сергею:
— Поднимись, поешь.
— Лихорадит, — открыл тот блестящие от внутреннего жара глаза и рукой прикоснулся к затылку, — Сверлит, нет мочи.
— Поешь, нам бигус принесли, — попробовал еду Костя, — кофе попей. Оно тебя взбодрит.
— Попить попью, а рубать не хочу. Во рту пересохло, голова кружится, и сил никаких... У-у, горечь, хуже полыни...
— Ну, покушай, Сережка! Прошу тебя, будь человеком!
— Чё ты как банный лист ко мне пристал? Ну, давай, давай... Да не смотри на меня так, будто я вот-вот копыта отброшу... Боюсь, вырвет... А ничё, жрать можно... Жаль Колосова. Вот мужик! Кедр сибирский... И не узнали, откуда он родом... Нет, не могу, Костя, душа не принимает.
Лисовский отставил котелки, пересел поближе к другу и положил его голову к себе на колени. Тело Сергея непроизвольно подергивалось, парень заворочался, удобней примащиваясь. Потом притих, только пальцы на руках сжимались и выпрямлялись. Костя не выдержал и задал вопрос, который давно вертелся на языке:
— Ты смог бы убить безоружного?
Сергей лежал на боку и после долгого молчания, когда Костя подумал, что он его не слышал, открыл воспаленные глаза и тихо проговорил:
— Под Ленинградом нас однажды окружили. Бомбили, стреляли, мины кидали. Ад кромешный. Сосед, сибиряк из самоходов, лапы в гору и в плен сдаваться. Кричал ему, совестил, матюками крыл, не слушает, совсем опупел. А до фрицев рукой подать. Под левую лопатку я ему пулей саданул... Тот из молодяков, к власовцам рядовым мог попасть, а этот — офицер!..
Странного и молчаливого старика привели под самый вечер. Высокий, сухопарый, с облысевшим черепом и редкими седыми волосами на висках. С гладко выбритого лица со множеством склеротических багровых прожилок на носу и щеках смотрели серые, будто размытые, непроницаемые глаза. Ввели его уважительно, без тычков, а он, не взглянув на аковцев, вышел на середину подвала и недвижно, как журавль, застыл, вперив взгляд в маленькое оконце под потолком.
Сергей приподнялся и сел. Внимательно оглядел немца, его клеенчатый макинтош, из-под которого выглядывал зеленый френч с золотым значком на лацкане. На пальце заметил золотой перстень с эмблемой — череп и кости. И все же сквозь внешнюю высокомерность и непроницаемость что-то жалкое, пришибленное проступало на морщинистом стариковском лице. С усилием встал и, пока Лисовский с недоумением следил за ним, пошатываясь, прошел в угол, сгреб свалявшуюся солому и перенес к месту, где они устроились. Взбил ее, накинул сверху свою кожанку и рукой сделал приглашающий жест.
— У него контузия... Война есть война, — объяснил Костя, теряясь в догадках, почему Груздев ухаживает за нацистом.
Немец взглянул в лицо Сергею, на перевязанную Костину руку, нацистские значки на лацканах их френчей, церемонно склонил голову и коротко поблагодарил:
— Данке!
Он аккуратно расправил полы макинтоша, сёл и неподвижно замер, похожий на остроугольный черный камень. Скосил глаза на труп власовца и равнодушно отвернулся.
Сергей выдохся от проделанных усилий и опять прилег Косте на колени. В голове мельтешили какие-то несуразные картины. Будто расступились каменные стены, разошлись балки на потолке и начался дождь. Крупные капли, каждая с голубиное яйцо, безжалостно били, как птицы клювами, по затылку. Он задергался, отмахиваясь от них, застонал. Костя прижал его к коленям, а когда тот по-щенячьи взвизгнул, ладонью прикрыл рот. Груздев повздрагивал, побился и вроде успокоился. То ли потерял сознание, то ли задремал.
Лисовский растерялся, не зная, что делать. И посоветоваться не с кем. Попросить помощи у аковцев? Но захотят ли они возиться с тяжелораненым! Возьмут и пристрелят, чтобы избавиться от обузы. А если Сережка серьезно покалечен и без медицинской помощи даже его железный организм не выдержит?!
— Что с вашим камрадом?
— Он мой брат. В Варшаве ранен и контужен, а ночью в схватке получил удар рукояткой пистолета по затылку.
— И вы ранены?
— Осколком... В Варшаве одной гранатой с братом задело. Немец помолчал, потом прикоснулся к Костиному плечу. В ладони протянутой руки белел небольшой бумажный квадратик.
— Стрептоцид… Белый стрептоцид. Дайте брату.
О стpeптoцидe Костя слышал. Летчики возвращались из госпиталей и прямо-таки чудеса о нем рассказывали. Что и раны быстро заживляет, и мертвых с того света, возвращает.
— Я вам очень благодарен! Ведь мой брат…
— Помолчите! — жестко проговорил немец с властными нотками в голосе. — Птицу, которая рано начинает петь, к вечеру съест кошка.
Среди ночи Сергей беспокойно заметался, замычал сквозь зубы, пытался сорвать танкистский шлем. Косте труда стоило удержать его на коленях здоровой рукой, тревожась, как бы земляк другую, больную, в беспамятстве не разбередил. Кое-как растолкал Груздева, привел в чувство и заставил проглотить две таблетки стрептоцида, запить остывшим кофе. Того мучала жажда, и он чуть не до дна осушил котелок. Утихомирился, Лисовский ощутил на лице легкие прикосновения его пальцев: не дрейфь, мол, в танковых частях всегда порядок. У Кости от радости слезы выступили. С ним друг, не ушел в забытье. Терпит невыносимую боль, а не проговорится, почти не стонет. До конца выдерживает роль немого. И не ободришь его, слова доброго не скажешь. Идиотское положение!
И немец будто язык проглотил. Не шевельнется, голоса не подаст. Костю разозлило пренебрежение, с каким тот остановил его, когда он пытался высказать благодарность за стрептоцид. В одинаковом положении, а фанаберии у фашиста хоть отбавляй. Неужели их обменяют на лондонского эмиссара? То-то смеху будет! Смех сквозь слезы. Мало радости к гестаповцам попасть, из огня да в полымя угодить. Прав Сережка, что чужой собаке в деревне плохо живется.
— Где тут ватерклозет?
— Ватерклозет?! — удивился Костя наивности гитлеровца и чуть смехом не прыснул. - Мы в угол ходили.
— Свиньи! — выругался старик, но с места не стронулся.
Скрипучая скотина! Сам неопределенностью мается, а словно аршин проглотил, не покачнется. А может, знает, что их обменять собираются, потому и форс держит? Сухая солома всякое движение выдает, а под ним даже не шелестит. Старикан, чувствуется, хитрый, себе на уме, ухо с ним надо держать востро. Только бы Сережка не загнул сибирским матюганом...
Задремал, чутко прислушиваясь к Сережкиному частому дыханию. Не спадает, видать, температура. Не упустить момент, зажать рот, если сержант в бреду что-нибудь ляпнет. Жаром от него как от печки пышет, А Костю до печенки пронизывает влажная, плесневелая стылость. В лесу и то лучше. Без опаски разговаривали, врага за нос водили. А тут все перемешалось... Мысли со скрежетом цепляются друг за друга, как проржавевшие шестеренки. Кто шуршит в соломе? Мышь?..
В оконце под потолком чуть забрезжил серый рассвет, когда Сергей открыл глаза. В голове ясность, мысли, хоть и лениво, но копошатся. На лбу испарина, в теле тягучая слабость, но боль отступила, не сверлит затылок. Костя вроде какие-то пилюли заставлял глотать. Где он их взял? Трофейные-то в портфеле остались.
Приподнялся и сел, но тут же оперся на Костино колено. Голова пошла кругом, подступила горькая тошнота. Переждал, открыл глаза и встретился взглядом с немцем. Тот растянул в улыбке тонкие губы и проговорил:
— Доброе утро! Сколько времени?
Груздев беспомощно оглянулся на Костю. Тот сонно заморгал, соображая, но быстро ответил: