— Скажи ей, Костя, пусть пошибче рубает. Тонюхонькая, соломинкой перешибешь.
— У самого язык не хуже шила, вот и говори.
— Чудной ты, паря. Обиду строишь невесть из чего... Постой, постой... Слышишь?!
— «Летающие крепости»! — вскочил Лисовский. — Ты только погляди, Сережка! Тучей прут. Тут их полтысячи, не меньше...
— На Берлин, поди, пошли, — разглядывал Груздев посверкивающие в вышине серебристые крестики.
— Нет, Берлин в северо-восточном направлении, а самолеты на юго-запад курс держат. Что там, Женевьева?
— Эльзас и Лотарингия, — ответила она, из-под ладошки наблюдая за воздушной армадой, — а выше — Рур.
— Рур пошли бомбить. Они там все с землей смешают.
— Не наша забота, — отозвался Сергей. — За чё боролись, на то и напоролись.
— А дети, женщины?
— О чем они раньше думали?! Над русскими бабами и детишками когда изголялись, о своих не думали! — потемнел Груздев и закурил. — Вправят им мозги, поумнеют, не попрут больше на рожон.
— Женщин и детей международные законы охраняют...
— Ты фрицам их растолкуй, — вскипел Сергей. — Они, поди, слыхом о них не слыхали, когда наших мордовали... Чё тень на плетень наводишь?
— Почему вы ругаетесь? — Женевьева затеребила Костю за рукав. — Отчего Серж сердитый?
— Я ему сказал, что при бомбежках женщины и дети больше всего страдают, — не остыв, взволнованно проговорил Лисовский, — а он отвечает, что немцы никого не жалели и их жалеть не следует...
— Сгори они в огне, я только порадуюсь, — лютой ненавистью сверкнули глаза француженки. — Мы им еще покажем! Спасибо! — подбежала она к Сергею и поцеловала парня.
— Чё она лижется? — обалдело отпрянул тот. — Не фига девке делать — она с поцелуями лезет!
— Она твоя союзница, — разочарованно пояснил Лисовский и, не вытерпев, добавил: — И везет же тебе, чалдон!
— Кончай ночевать! — скомандовал Сергей, прекращая неприятный для него разговор, и почувствовал, как вздрогнула, качнулась земля.
Минуты две-три спустя донеслись глухие громовые перекаты, будто цепью, подряд, стали обваливаться горные вершины.
— Отбомбились американцы, — прокомментировал Костя. — Кажется, в склады боеприпасов угодили. Взрывы какие-то сдвоенные!
— Недалечко нам, видать, осталось, — заметил Груздев и помог Женевьеве уложить оставшиеся продукты в рюкзак.
И снова, как утром, пустынная дорога. Изредка неторопливо процокает копытами лошадь, а возница, не выпуская трубки из зубов, проводит «оппель» равнодушным взглядом. Волнами перебегает шоссейку озорной ветерок, переметая ее песчаными языками. А то сорвет с деревьев остатние листья и небрежно проволочит по асфальту. Лес стоит угрюмый, нахохлившийся, голые ветви отдают чернотой, посеребренной серыми засечками. Кружат вороны, а между ними пестрыми, длиннохвостыми шарами шныряют бойкие, крикливые сороки.
— Холодный лес, — неприязненно сказал Сергей, — души в нем не чувствуется...
«Оппель» натужно взобралсй на крутой перевал и словно повис над обнаженной возвышенностью, серой, обглоданной землей, тощими каменистыми полями, подбирающимися к редкому подлеску. Груздев остановил машину, и путники влезли, на округлый гранитный валун и огляделись. Внизу, в далекой долине, торчали исполинские заводские трубы, выбрасывающие густые клубы дыма, мрачными монолитами высились домны, над которыми бушевали багровые языки пламени, кауперы, коксовые батареи, обжиговые печи. На краю горизонта вырисовывались темные силуэты сталеплавильных заводов, выделялись необычностью очертаний рудоподъемные башни и гигантские бессемеровские конверторы. Небо подпирали шлаковые отвалы и угольные горы. Дым, чад, облака пара...
— Попали к черту в пекло! — полез в затылок ошеломленный Сергей. — И как здесь люди живут?
— Дантов ад! — вырвалось у Кости.
Светло-фиолетовое небо почти над самым горизонтом расцветили черные дымные клубы, похожие на траурные свечи. Их фитили уходили к облакам, а основания упирались в землю.
— Разведчики дымовыми шашками обозначили объекты для бомбежки, — пояснил Костя. — Сейчас налетят самолеты и начнется катавасия.
Не прошло и десяти минут, как его предсказание сбылось. Волна за волной налетали на обозначенные дымовыми свечами объекты «летающие крепости» и сбрасывали свой смертоносный груз. Заколыхалась под ногами земля, ослепительно яркими пожарами обозначился черно-багровый горизонт. Потускнело холодное ноябрьское солнце, будто толстым слоем пепла подернулось. А десятки, сотни самолетов свергались с небес, сжигая землю огненными всполохами.
— Черт возьми! — подпрыгивала от радости француженка. — Великолепно!
— Дает второй фронт, бомб не жалеет! — ликовал Сергей, но тут же встревожился. — Как мы это пекло проскочим? Не дай бог под бомбу угодить!
Французского Костя не понимал, но для радости девушки и перевода не требовалось. Его покоробила мстительная злоба Женевьевы, не по-женски пропитанная всепоглощающей ненавистью. Каким же унижениям и оскорблениям подвергалась она сама, если ей не жаль ни женщин, ни детей? А его мучила жалость к беззащитным людям. Воображение рисовало кромешный ад на рурской земле, охваченных огнем немцев, корчащихся от нетерпимых, до костей, ожогов жидким фосфором, обрушившиеся бомбоубежища, в дыму которых задыхаются живые люди...
— По местам, братья славяне! — приказал Груздев. — Женька, коммензи!
Девушка рассмеялась и, усаживаясь, провела по Сережкиной реденькой брови пальцем. Парень отмахнулся, покраснел и, выжимая газ, пробормотал:
— Черт те че! Телячьи нежности... Чокнутая девка! Мотор заглох, когда Сергей сделал крутой разворот и машина мчалась к развилке. Груздев недолго в нем копался и выпрямился с помрачневшим лицом. Подошедшему Косте сообщил:
— Отъездились! Зажигание полетело, а запасных свечей нема.
— М-да, невеселая история, — погрустнел Лисовский. — И никого ждать нельзя, чтобы свечи позаимствовать. Пешком идти придется.
— Промнемся малость, а то засиделись, — улыбнулся Сергей. — Машину куда-то нужно заховать. Найдут, нас примутся искать. Ты здесь побудь, а я обстановку разведаю.
Груздев отошел в сторону от дороги. Женевьева, заметив, что он уходит, подхватилась за ним:
— Серж! Серж! Атанде!
Костя печально ухмыльнулся, глядя им вслед. Он понимал девушку, но тайная обида от этого не проходила, а ревность крохотным червячком точила сердце. Он и не мечтал о любви, близости, просто устал от постоянной опасности, каждодневных тревог, хотел встретить понимающего человека, излить ему душу. «Поплакаться в жилетку!» — саркастически покривился Лисовский. Женевьева интуитивно угадала, что он нуждается в ее поддержке, и испуганно отстранилась. У нее самой столько накипело на душе, таким опустошающим пожаром прошлись по сердцу два года невольничества, что для других не осталось ни слов утешения, ни жалости. В Груздеве француженка увидела сильную натуру и потянулась к парню, доверчиво полагая, что он ее поймет и защитит.
— Нашли заброшенную каменоломню, — появился из-за кустов Сергей, — туда и сбросим машину.
Втроем, Груздев сбоку выруливал по узкой просеке, Костя и Женевьева сзади, подвели «оппель» к крутому обрыву, поднатужились и столкнули в глубокую, теряющуюся во мгле каменоломню. Послышался сильный грохот, посыпались камни, щебенка, а спустя минуту на дне громыхнул легкий взрыв. Из пропасти поднялось пыльное облако.
— Кашку слопал, чашку об пол! — бесшабашно рассмеялся Груздев и предложил: — Пора в путь-дорогу. Кончилась наша привольная жизнь!
От развилки свернули по правой дороге. Костя тащился с портфелем, надоевшим ему пуще горькой редьки. Сергей через левое плечо перекинул лямку рюкзака, а правой рукой придерживал автомат под полой плаща. Женевьева несла чемодан. Шоссейка серпантином выкручивалась из горы и пролегала между крутыми глинистыми откосами, поросшими молодыми сосенками.
Небо затянуло не то дымом, не то дождевыми тучами, вокруг помрачнело, снизу тянуло студеным ветерком, а какое от него в плащах спасение? Ремень автомата перекрутился, натирает шею. Сергей остановился, расстегнул пуговицы, расправил кожаную полоску, а холод пролез под мундир и дрожью пробежал по потному телу. И Косте туго приходится. Дает знать о себе рана, потому и портфель несет одной рукой, другой и не берется. Тяжесть болью отдает в предплечье. Попытался переложить его на плечо, но мешает шмайссер.