Кромешная тьма без искорки света, хоть в глаза коли. Люди без остатка растворились во мгле, только слышится напряженное дыхание. Сергею не по себе. Не любит и боится замкнутого стенами пространства. Прижалась Женевьева, парень благодарно обнял девушку. От волос француженки тянет неведомым тонким ароматом, напомнившим таежные поляны, сплошь усыпанные лилиями, фиалками, жарками, саранками, марьиными кореньями, глухие увалы, утонувшие в бело-розовой кипени расцветающей черемухи...
Прав Георг, в тайник каждый шорох из дома доносится. Слышатся тяжелые шаги хозяина, глухой кашель, щелкание зажигалки, вполголоса оброненное словцо. Костя откинулся на спинку скамьи и повел взглядом по невидимому потолку, надеясь, что где-нибудь из гостиной пробьется тоненький, как волосок, лучик света. Темно, лишь мельтешат в глазах оранжевые палочки, фиолетовые колбочки, багряные кружки...
Женевьева склонила голову на Сережкино плечо и ее пушистые волосы щекочут ему щеку. Летними ночами ему нередко приходилось возвращаться в Ольховку из соседнего села аль из тайги — легкий шаловливый ветерок то приласкает душистой теплотой, то обдаст холодной струей, мурашками пробежит по телу. И сейчас ему то жарко, то ознобом шершавеет кожа. С Гертрудой сблизился без долгих раздумий и расстался почти без сожаления, а Женевьеву боится обидеть, знает, какие мучения в неволе перенесла, не хочется брать лишний грех на душу. Впереди им ничего не светит. Избавятся они от гитлеровцев и навек расстанутся, так зачем обездоливать девушку, добавлять ей лишние страдания. Как оно поется? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…
Около полуночи донесся частый, нетерпеливый стук в дверь, будто по ней коваными сапогами молотили. Женевьева, пробуждаясь, вздрогнула, Сергей, успокаивая, провел ладонью по дергающейся щеке. Входная дверь из толстых дубовых досок, обита угловым железом. Ее запросто не вышибешь, разве что тараном. Барабаньте, барабаньте, сволочи, разбивайте кулаки в кровь. Дерево стерпит, зато людям передышка, чтоб в себя прийти.
У Георга появилась шаркающая походка, как у немощного старика. Не знает разве, что эсэсовцы не видят разницы между молодостью и старостью?
— Кто там? — голос встревоженный, недоумевающий.
— Открой, Георг,— хрипло, с одышкой проговорил кто-то знакомый. — Полиция!
— В поздний час привел ты полицию, Франц, — ворчал хозяин, отодвигая засовы, откидывая крючки. — В поздний! Ведь я рано поднимаюсь, мне, старику, поспать не грех...
— Взять старую падаль! — раздался разъяренный голос. — Обыскать дом!
Топот многих, на подковах и гвоздях, каблуков, грохот переворачиваемой мебели, звон разбиваемой посуды. Фрау Марта хранила в буфете хрустальные рюмочки и фужеры, фарфоровый кофейный сервиз.
— В доме никто не обнаружен, оберштурмфюрер!
— Где твои гости, красная свинья?
— Они еще засветло на станцию ушли.
— Врешь, Георг! — послышался сиплый голос Вонючего Козла. — За твоей усадьбой наблюдали.
— Ошибся Франц. С гостями моя Марта уехала.
— Куда?
— В Кельн.
— Адрес?
— Дом моего брата разбомблен, адрес она узнает у знакомых.
— Вспоминай, вспоминай, красная сволочь! — хлесткие удары доносятся до тайника. — Вспоминай!.. Тебя за сына простили, падаль, но о тебе не забыли. Где бандиты? Отвечай, собака! Бернард! — и снова удары. Георг тяжело рухнул на пол.
— Встать!.. Куда бандитов спрятал?
— Никаких бандитов не знаю, — стоял на своем лесник. Парни слышали его затрудненное дыхание. — Уж кто бандиты, так это вы! Ворваться ночью в дом, избивать хозяина... Будь я помоложе...
— Бернард!
Женевьева в ужасе зажала уши, забилась, как пойманная в силок птица, пыталась вскочить, но Сергей схватил и удержал. Она просунула голову под плащ, и парень машинально поглаживал вздрагивающие плечи девушки, прислушиваясь к происходящему в гостиной. Георга из-за них избивают, а они ему ничем не могут помочь. Если даже сдадутся, эсэсы его в покое не оставят. И не для того лесник раскрыл парням тайник, чтобы они вышли из него с поднятыми руками. Он знал, какая ему беда грозит, но смело пошел навстречу опасности. И им незачем мучиться совестью, а подойдет время — нужно честно выполнить свой долг.
— Предатель! Кто твои сообщники? Молчишь?! Я тебя живым втопчу в землю, а своего добьюсь... Бернард!
— Признайся, Георг! Признаешься — в живых останешься, а то... — Отпусти, гад, все скажу! — голос Георга прерывистый, со сдерживаемой болью. — Отпусти! Пусть твой кат отойдет…
— Отпусти, Бернард! Говори...
— И до меня черед дошел! — с одышкой проговорил лесник. — Жаль... Хотел увидеть, как вы по щелям клопами расползетесь, а вас будут выкуривать и давить... Давить безжалостно, беспощадно!
— Заткнись, сволочь! — исступленно рявкнул оберштурмфюрер. — Куда бандитов спрятал?
— Скажу, все скажу...
— А-а-а! — отчаянный крик. — А-а-а-а...
Шум, грохот, торопливый топот подкованных каблуков, тяжелое падение на пол.
— Бах... Бах... — дважды оглушительно бухнуло ружье, а в ответ хлесткие, как удары бича, пистолетные выстрелы.
— Оберштурмфюрер?! Обер...
— Чего ты его трясешь? Видишь, какая дыра в груди!
— Кто бы подумал?! Ах ты, сволочь...
— Отставить! Чего ты мертвеца пинаешь, идиот несчастный! Надо было обезоружить, а не стрелять. И полицейский убит. С нас в управлении с самих шкуру спустят. След потеряли...
— Я не виноват, господин комиссар...
— Стрелять любой идиот умеет, а до ниточки не каждый докопается. Я пойду к рации, а вы снова обыщите дом, каждую щелочку проверьте.
— Слушаюсь!
Костя согнулся вдвое, сквозь плотно стиснутые зубы едва слышится на высокой ноте: «А-а-а-а...» Женевьева бьется в нервном припадке, кусает Сережкину руку, которой он ей рот зажал. Вот-вот сорвется, по-бабьи заголосит, заколотится на полу. Он торопливо зажег фонарик, взглянул на искаженное мукой лицо и понял, что француженка на последнем пределе. Скороговоркой, одними губами зашептал:
— Женька, с фрицами не криком борются, а оружием... Переводи ей, Костя, переводи... Кричи не кричи, их не напугаешь. Над тобой же начнут изголяться, ржать. Пулей их надо брать, ножом, гранатой. Потерпи, Женька, они еще пожалеют, што сучки-матери их на свет породили... Потерпи, девонька! — Он прислушался. — Че она бормочет? Не чокнулась случаем?
— Не знаю... Что-то по-своему, должно быть молитву.
— Скажи Серьожке, больше не буду плакать. Пусть свет уберет, боши еще не ушли.
Наверху топот, грохот опрокидываемой мебели, хруст стеклянных осколков под каблуками. Похоже, гитлеровцы крушат все подряд, как делали в завоеванных странах. С погромов они начали в Германии, погромами и заканчивают, — подумалось Косте. Он напряженно вслушивался, стремясь не пропустить что-либо важное для себя.
— Подвал и чердак осмотрены? — хлопнула дверь, прозвучали четкие шаги.
— Осмотрены, господин комиссар, никаких следов не обнаружено.
— Нам приказано остаться в засаде, оцепление снимается. Трупы вынести в машину и отправить...
— Лесник...
— Без исключений! Заведите мотоциклы в сарай. Лисовский нервно зевнул. Положение осложнилось, как они выберутся теперь из подземелья? Когда снимут засаду, неизвестно, а сидеть в давящей мгле не хватит терпения. Да и Эрих должен прийти. И угодит в лапы гитлеровцев. Необходимо что-то срочно предпринять... Он пересказал Груздеву разговор гестаповцев.
После недолгой паузы в камине заскрежетала кочерга.
— Бернард! Кто из ваших курит сигары?
— Гавана?! Настоящая гавана! Я семь лет не видел таких сигар.
— Что ты дергаешься, Бернард?
— Мне необходимо показаться врачу, господин комиссар. После пинка я не могу разогнуться.