Сергей придерживал за локоть Женевьеву, которая то и дело скользила на мостовой, да и сам боялся ненароком упасть. И Костя поминутно взмахивал руками, как черными крыльями.
— Перо в хвост вставить — полетишь! — пошутил Груздев. — Крепче зубами за землю держись.
— За собой смотри, — огрызнулся Лисовский и еле удержался на ногах. Выпрямился, удивленно проговорил: — Никогда бы не подумал, что у немцев бывает такой гололед.
— Они чё, заговорены от гололеда? Глянь, пристань...
На мелкой волне широкого канала покачивались темные баржи. Черная, густая вода подернулась рябью, словно от стужи ошершавела. У приземистых пакгаузов приплясывают пожилые фольксштурмисты в непривычных сине-зеленых шинелях, толстокожих ботинках с гетрами. Длинноствольные винтовки в такт прыжкам бьются на сгорбленных спинах.
В самоходных баржах на корме голодно раззявлены квадратные рты люков. Кули, громоздкие ящики с берега в трюмы таскают оборванцы в обносившихся шинелях и бушлатах, чуть не на босу ногу. Мордатые эсэсовцы, сытые, в теплой одежде, орут во всю мочь, пинками и ударами прикладов подгоняют несчастных.
- Военнопленные! — в голосе Кости боль. — Как они смеют издеваться над измученными, истощенными людьми?
- Губошлепы! — разозлился Сергей. — Их толпа, а эсэсов наперечет. Смяли бы с ходу...
— Куда?! Мы как неприкаянные маемся, а им каково?
— В Эссен... Там в развалинах дивизию спрячь, ни одна собака не найдет. Потом бей, круши фрицев в хвост и гриву!
Прошли пристань из конца в конец, видели, как отчалила баржа. Рядом со шкипером нахохлился солдат. Поднял воротник шинели, опустил наушники, вглядывается в туманную даль. Парни переглянулись, без слов поняли друг друга. Сергей признал:
— Здесь нам не прохонже. Без знакомых на баржу не пристроишься.
— Серьожка, мне холодно, — дернула его за рукав Женевьева. Глянул — и впрямь замерзла девушка. Кончик носа покраснел, губы фиолетовые, в глазах слезы.
За квартал от пристани нашли небольшое кафе, присели у покрытой изразцами речки, похожей на квадратный комод, и молча наслаждались от ее боков теплом. Пожилая, скрюченная ревматизмом немка принесла горячую похлебку с потрохами, по рюмке можжевеловой водки и после долгих уговоров согласилась покормить шницелем. Тонкий прожаренный кусок мяса напоминал кожаную подошву, с которой Костя не сумел справиться столовым ножом. Сергей вытащил свой, вытер лезвие салфеткой и мигом искромсал мясо на тарелочках.
Лисовский поздно спохватился, не успел остановить земляка. Тот ел с аппетитом, а Костя, отводя взгляд от кусочков шницеля, с трудом перебарывал дурноту. Он слишком хорошо помнил ночь, когда Груздев использовал нож по прямому назначению. В желудке от голода подсасывало, а не мог себя превозмочь. Съел поджаренную картошку, а к мясу не притронулся. Сергей удивился:
— Ты чё постишься?
— Тошнит, как погляжу на твой нож.
— Ну и балда! Я его и кирпичом, и зубным порошком драил...
— Не могу и все, хоть убей.
Женевьева разомлела от горячей еды, водки и тепла, маленькими глоточками, наслаждаясь, отпивала из чашечки горьковатый желудевый кофе и старалась не думать, что вскоре придется выйти на улицу, в пугающую неизвестность, на пронизывающий ледяной ветер. Она всегда страшилась неопределенности в своей жизни. Могла сбежать с баронской каторги, но не представляла, как будет пробираться враждебной страной, общаться с ненавистными бошами. Ей и сейчас страшно, успокаивает только присутствие Сергея. Сидит, жует, Костин шницель доедает, а на лице ни тени тревоги, будто в родном доме обедает перед дальней дорогой. Она ему завидовала, восхищалась им. Его невозмутимостью, выдержкой, мужеством. Серьожка! Серьожка!.. Никому его не отдаст! Не останется он во Франции — поедет в его заснеженную, холодную Сибирь... Но в Париже лучше. Представила своего возлюбленного в кресле с сигарой, дремлющим после сытного ужина, детей — девочку и мальчика — играющими на ковре, себя у камина с вязаньем в руках...
— Шибко похолодало, — заметил Сергей кружевную вязь на стеклах. Достал из заднего кармана фляжку, сказал Косте: — Попроси хозяйку, пусть водки нальет, заплати, сколько стоит.
Сиди не сиди, а идти пора. Собирались с неохотой, растягивая время. Пониже опустили теплые наушники, поглубже натянули фуражки, потуже затянули ремни, на все пуговицы застегнули шинели, подняли воротники, погрели варежки у печки, порадовались сапогам и теплым шерстяным носкам.
Вышли на улицу, ветер будто с цепи сорвался: вертит, крутит, колючим языком лицо норовит лизнуть. То останавливает, упруго упираясь в грудь, то сзади поддаст с такой силой, что трудно на ногах удержаться. А на небе звезды проклевываются, словно цыплята желтыми клювиками скорлупу пробивают. В домах темно, в окнах ни искорки. Сухо потрескивает под каблуками тоненький, хрупкий ледок, как коньки, скользят по нему сапоги. Женевьева судорожно вцепилась в Сережкину руку. Они впереди, а Костя позади, проклинает тяжеленный портфель. Идет и сомнениями мучается. Сам предложил, а теперь кошки на сердце скребут. Знает, как охраняются военные аэродромы, потому и не уверен в исходе задуманной операции. А если самолеты окажутся в ангарах или капонирах? Да и как они доберутся до взлетной полосы, когда кругом прожектора, зенитки, пулеметы, часовые? Втравил он Сережку и Женевьеву в неприятную историю! А если попробовать в Голландию на мотоцикле махнуть? Бензина не хватит, так по дороге где-нибудь заправятся.
Догнал Сергея, на прямоту высказался. Тот выслушал и как ножом отрезал:
— Не майся блажью, друже! На мотоцикле нас, как миленьких, припутают. Его, поди, в розыске значат... Охрана! Мы ж не поперек жилы попрем, не слабоумки...
Ночь коротали в дачном домике, в полукилометре от аэродрома. С трамвайной остановки брели в густой темени, обходя хибарки, откуда тянуло вонючим угольным дымом, слышались человеческие голоса, мелькали тени в окошечках. Запинались о застывшую комьями грязь, налетали на невидимые стволы деревьев, матерясь, валили колья с проволочными изгородями между участками.
Женевьеву закутали в шерстяной плед, который отыскали в старье, грудой наваленном в сундуке, а сами устроились у окна и наблюдали за аэродромом, погруженным в непроницаемую мглу. Сергей, поразмыслив, полез на прогибающуюся под ним ветхую крышу. Ветер сразу насквозь прошиб и шинель, и мундир, и рубашку, и теплое белье. Парню показалось, что он нагишом выскочил из дома. Хлебнул можжевеловой водки, чуть согрелся, прилег у конька. Лежал и глаз не сводил с темных силуэтов вышек, за которыми угадывались какие-то строения. Захотелось покурить, а нельзя, огонек сигареты за версту видно.
К полуночи промерз до костей, забоялся, что без Костиной помощи не сумеет с крыши спуститься. И звезды холодом обдают, будто прокаленное морозом железо. Хотел уже кликнуть друга, как вдруг, будто из-под земли, вынырнул самолет и, рассыпая искры из выхлопных трубок, пробежал по взлетной полосе, которая на несколько секунд обозначилась двумя рядами тусклых лампочек. Едва пилот оторвал машину от бетона, как лампочки погасли.
Сергей едва не сорвался, когда слазил. Пальцы как грабли, ими ни за что не зацепишься, ноги не гнутся, костылями пришлось их переставлять. Ему показалось, что они и стучат на манер деревянных колодок. Ввалился в домишко и грохнулся на пол, зацепившись за небольшой порожек. Перепуганная Женевьева, путаясь в пледе, кинулась к нему:
— Ой, Серьожка! У тебя пальцы как живые льдинки. Как тебе не стыдно, Костья! Сам в тепле, а про Серьожку забыл!
Захлопотала, засуетилась, а от волнения из рук все валится. Пыталась поцелуями отогреть закоченевшее лицо, пушистые усы, что навела изморозь. Смущенный Костя мягко отстранил девушку и, растирая руки друга снегом, посоветовал француженке быстренько вскипятить воду. Она нашла прокопченный кофейник, канистру с водой, из рюкзака достала спиртовку. Попоной и вытертым ковриком завесила окошечки.