— Ты прав, — понурился тот. — Я тоже жертва сложившихся обстоятельств. Когда командовал танковой ротой, то твердо знал свое место. Теперь я ничего не знаю и ни в чем не уверен.
Сергей переоделся и пошел принимать ванну. Проходя через гостиную, увидел Костю за пианино. Рядом с ним молодая черноволосая женщина с нервным подвижным лицом. Итальянка подошла к земляку в первый же вечер и теперь часами от него не отходит. А зовут ее непривычным мужским именем — Карла. Поет хорошо, да и по характеру - веселая компанейская баба. Не дает другу скучать, и оживел парень. В госпитале Сергей немало горя с ним хватил: тот одеревенел, уставился в потолок и рот на замок, за неделю и словечка не обронил.
А Отто в углу устроился, у маленького столика с массивной пепельницей. Смолит сигареты и глаз с заснеженных вершин не сводит. Как хитро устроена жизнь! Разве поверил бы Сергей четыре месяца назад, что будет сочувствовать горю фашистского офицера-танкиста? А сейчас сочувствует и странным свое поведение не находит. Занднер чем-то напоминает Эриха Турбу. Узнай гестапо о рискованных разговорах, не миновать Отто беды. И хочется с ним по душам потолковать, и боязно. Узнает, что они русские, взыграет фрицевская кровь, хлопот не оберешься. Не коммунист, да и в антифашисты пока не годится. Заблудился в трех соснах и тычется лбом, набивая шишки, в каждое дерево.
Днями Сергей не расстается с лыжами, обегал окрестности, присматриваясь к укладу незнакомой жизни. В деревнях старики да бабы от темна до темна копошатся на своих усадьбах. Живности у бауэров хватает — лошади, коровы, свиньи, полно домашней птицы. Похоже, с хозяйством сами управляются, редко у кого один-два пленных вкалывают.
— Ты влюбился, Гюнтер? — встретил его Отто с бутылкой в руке. — Только влюбленным время не кажется кошмаром, для них оно окутано романтическим флером... Пойдем обедать, Герберта увлекла за собой подержанная итальянская красотка.
Бодрится, пытается шутить, а голос вот-вот на волчий вой сорвется. Глаза тусклые, воспаленные, и хмель не зажег в них искорки. Пока Сергей переодевался, он прислонился к косяку и бессмысленно рассматривал этикетку на бутылке с коньяком.
Приближающийся фронт распугал больных, в санатории осталось мало людей. Уткнули носы в тарелки пришибленные военными вестями старики, да беспокойно оглядывают полупустой зал молодящиеся накрашенные женщины. В тишине чуть слышно позвякивают ножи и вилки, мелодично звенят бокалы с минеральной водой. Официантка сделала большие глаза, увидев коньяк, но промолчала. Черный эсэсовский мундир, орденские планки, портупея с пистолетом и мрачный взгляд Отто не располагали к замечаниям. Костя обрадованно позвал:
— Сюда, камрады. Я заканчиваю обед, но охотно посижу с вами.
— Мы не помешаем вам, синьорита? — осведомился Занднер у итальянки и придвинул стул.
— Я охотно выпью с вами рюмочку «мартеля», — проговорила женщина. — Если бы не строгие врачи, я давно бы отсюда сбежала, — забавная гримаска появилась на ее лице. — Не люблю монастырей, а здесь даже греховные мысли меня покинули...
У нее приятный певучий акцент, смягчающий немецкие рычащие слова. Держится свободно и просто.
— Мне кажется, вы лукавите. Неужели Франц вас не занимает? Лисовский покраснел и в замешательстве потянулся к бокалу с минеральной водой.
— Не порти вкус, — остановил парня Отто. — После этой мерзости коньяк покажется противным.
— С ним приятно музицировать, — проговорила итальянка, искоса взглянув на Костю, — но будь Франц настоятелем женского монастыря, я уверена, его послушницам не грозил бы соблазн.
Сергей расхохотался и дружески подмигнул приятелю. Отто разлил коньяк по рюмкам, и Карла, согревая свою в ладонях, печально проговорила:
— К коньяку хорош лимон... Лимон! Муж последовал за дуче в Северную Италию, а там мерзкий климат и грубые люди. Вернусь ли я на свой благословенный юг? О боже мой!
Она пригубила из рюмочки, задумчиво улыбнулась:
— Ночами я не сплю. Какая неправдоподобная тишина здесь... Жуткая тишина. Я в нее не верю. И Франца прошу играть бравурные мелодии, чтобы пианино гремело и содрогалось...
— После войны людям долго придется привыкать к тишине, — проговорил Костя. — К тишине и могилам...
— Ты идеалист, Франц, — мрачно вмешался в разговор Отто. — Тишины не будет, пока существует гомо сапиенс. Всегда найдется кто-то, кому тишина не по душе...
— Для «мартеля» наша беседа приняла слишком зловещий характер, — натянуто улыбнулась Карла. — Будто я не в обществе молодых людей, а тех черных птиц, — кивнула она на сосну за окном, на ветках которых пристроились три каркающих ворона.
— И верно, — поддержал итальянку Лисовский, — поговорим о чем-нибудь отвлеченном...
Сергей сосредоточенно ел, прислушиваясь к разговору. Мельком поглядывал на друга и видел на его лице тревожное нетерпение. Мыслями он в завтрашнем дне, пытается заглянуть в глубину недалекого будущего. Скорцени?! Зачем они ему понадобились? Тогда, в кабинете, Сергею довелось встретиться с глазами оберштурмбаннфюрера, они поразили парня своей безжалостностью и беспощадностью. Какой переполох поднялся в госпитале, когда Скорцени вздумалось их навестить! Что там врачи и костыльники? Отчаянные эсэсовские головорезы замирали как вкопанные, когда по коридору шел двухметровый верзила. После его неожиданного визита Груздева и Лисовского перевели в отдельную палату, с Костей носились как с писаной торбой.
Почему Скорцени о них заботится? Зачем сменил фамилию, запретив о прежней даже думать? Черт его разберет! В госпитале они наслушались стольких восторженных легенд о нем, что потеряли надежду отличить быль от выдумки. Сами эсэсовцы боялись любимца Гитлера, как огня. Он служил в личной охране фюрера, где тот его и приметил. А похищение и освобождение Муссолини, переворот в Будапеште и арест диктатора Венгрии сухопутного адмирала Хорти, участие диверсантов Скорцени в Арденнском прорыве вызывали неуемный восторг и скрытую зависть черномундирников к везучему собрату. Поэтому странным и опасным казался интерес оберштурмбаннфюрера, начальника военно-секретной службы СС, к ним...
Сергей насытился, откинулся на стуле и потихоньку потягивал «мартель». С усмешкой наблюдал, как итальянка атакует Костю. Чертов однолюб, не поддается красивой бабе! А она и минуты не посидит спокойно.
— Пора, — поднялся Отто. — Официантка от нетерпения дырки в полу каблуками провертела. Адью, мадемуазель!..
Ранним утром уезжали. Вышли к машине и удивились, что их провожают чуть ли не все обитатели санатория. На лицах хмурь, стоят в пасмурном ожидании. По знаку главного врача повар передал увесистую корзинку с продовольствием. Друзьям пришлось сделать общий поклон, а у итальянки Костя поцеловал руку.
— Они чувствуют близкий конец тишине и своей отстраненности от жизни, — проговорил Отто, когда вывел «опель» на дорогу. — На нас они смотрят, как на гладиаторов, идущих на смертный бой.
— Что с тобой, Отто? — удивленно спросил Костя, не знавший о гибели жены Занднера. — Ты мне всегда казался вдумчивым, рациональным оптимистом.
— Когда гибнет мир, оптимисты похожи на комедиантов, танцующих среди трупов, — мрачно отозвался немец. — Мне страшно, Герберт!
— Отто, в наше время откровенность не поощряется, — осторожно заметил Лисовский. — Она может стоить головы.
— Ты в гестапо не побежишь. Доносчик бы мою руку со слезой пожал, уверил в сходстве наших мыслей, а через час постарался подвести меня под пулю. А ты предупреждаешь... Ты и Гюнтер слеплены из другого теста, чем те немцы, каких я знаю. Вот Скорцени...
— Да, кстати, зачем мы ему понадобились?
— Опасаться нечего. Скорцени питает к вам непонятную слабость, а его планы никто и никогда не угадает. Он человек настроения, и невозможно предположить, как он поступит через минуту или неделю. По своей натуре он азартный игрок, привык делать все наоборот. После провала арденнской операции я просился на фронт. Он отказал и оставил при себе. Даже не пойму, в какой роли теперь выступаю... Да, посмотри, чем снабдили в дорогу доблестных защитников рейха?