Лисовский снял бумажную салфетку с корзинки, заглянул вовнутрь и перечислил:
— Шнапс... Рейнвейн... Сосиски... Бутерброды с ветчиной... - Недурно, могло быть и хуже, — Отто подогнал машину к краю обочины и заглушил мотор. — Выпьем на лоне природы.
Устроились на сером гранитном валуне, поочередно пили из складного металлического стаканчика. Занднер зацепил горсть снега, губами бережно собрал холодные кристаллики с ладони, потом закурил с Сергеем.
— Какого ты мнения об американцах, Герберт? — неожиданно спросил он.
Тот, разжевывая тепловатую сосиску, помедлил с ответом.
— Говори прямо, — понял Отто его затруднение и горько усмехнулся: — С легкой руки Геббельса у нас трудно отличить правду от лжи, — и, намекая на уродство имперского министра пропаганды, добавил: — У лжеца короткая нога...
Лисовскому не понравилась вызывающая откровенность немца, и он постарался обойтись обтекаемыми фразами.
— Суп будет не настолько горяч, как готовят победители... Насколько я понял, фашизм их не ужасает, они готовы с ним примириться, но при условии создания других, близких ему политических партий. Американцам нужна видимость демократии, формальное соблюдение буржуазной законности. Майор Сторн, что нас обрабатывал, завидовал порядку и дисциплине в Германии, твердил о сохранении закаленных кадров...
— Мы — друзья! Согласны? — Занднер искоса глянул на приятелей. — У меня получилось, как в пословице: будь мне братом, или я дам тебе по голове... Я одинок и впервые за многие годы высказываюсь откровенно. Да... Перед вами я наг и гол, меня уже ничто не устрашит!
— Отто, я обижусь, — сказал Костя. — У тебя нет оснований сомневаться в нашей порядочности. И кончим разговор... Определится наше положение, и мы к нему вернемся. Согласен?!
— Прозит! — поднял Отто стаканчик и одним глотком осушил.
— Тебя не задержит полиция?
— Меня?! Дорогой мой Герберт, на страхе перед черными мундирами третий рейх держится!.. Поехали. Нам нужно прибыть в срок, Скорцени ждать не любит.
Дорогой он молчал и гнал «опель» на скорости свыше ста километров. Мелькали редкие встречные машины, мерно вышагивающие битюги-тяжеловозы. Мчались через безлюдные деревни и поселки, мимо помещичьих поместий и трех-четырехдворных хуторов. Затем движение на шоссе усилилось, почувствовалось приближение большого города. Лисовскому удалось разобрать на указателе слово «Берлин», и тоска холодной змеей вползла в сердце. Никак они с Сергеем не обойдут фашистскую берлогу!
Однако Занднер свернул с шоссе на проселок и погнал автомобиль пустынной, малоезженой дорогой. На снегу виднеются следы трех или четырех протекторов различных рисунков. По размеру колеи, похоже, проходили однотипные с «опелем» машины. Взобрались на горку и подкатили к небольшой караулке с полосатым шлагбаумом, от которой уходили в заснеженное поле колья с колючей проволокой. Эсэсовец с автоматом на груди заглянул в кабину, сверил номерной знак и открыл дорогу.
— Куда мы попали, Отто? — изумленно спросил Костя.
— Диверсионная школа. Перед Арденнами побывал в ней со Скорцени.
В высокой кирпичной стене массивные ворота с башенкой. Остановились у наглухо закрытых створок, вышли из «опеля». У Занднера тщательно проверили документы, сообщил он и фамилию парней. Вооруженный гауптшарфюрер окинул их пронзительным взглядом и направился в комендатуру. Через окно было видно, как он снял телефонную трубку. Сергей осмотрелся и невольно цокнул языком. По верху каменного забора тянутся перекрученные колючие спирали, видны сторожевые вышки с прожекторами, в ограде пробиты частые отверстия, похожие на бойницы. Поглядел на Занднера и удивился. Немца не узнать, будто переродился. Лицо словно из камня высечено, глаза холодны и непроницаемы, губы плотно сжаты, плечи расправлены. От недавней расслабленности и следа не осталось. Эсэсовец закончил телефонные переговоры и разрешил Отто проезжать. Тот, видимо, привык к частым проверкам, равнодушно сел за руль, подождал пока устроятся седоки и стронул машину с места. За воротами открылся жилой поселок. Сперва он напомнил Сергею американский лагерь для военнопленных. Те же унылые, тщательно подметенные асфальтовые дорожки, занесенные снегом клумбы с торчащим сухим будыльем, аккуратно обрезанные закуржавевшие деревья. Но там рядами тянулись приземистые бараки, а здесь, в окружении берез и тополей, стояли внешне малоприметные коттеджи.
«Опель» замер у двухэтажного особняка. Заглушив мотор, Отто глуховато посоветовал:
— Держитесь бодро и подтянуто. Скорцени не выносит нытиков и маловеров.
Занднер шагал твердо и уверенно. Коротко кивнул эсэсовцу, открывшему им дверь, размеренно поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Разделся в пустой приемной, поправил перед зеркалом волосы и орденские планки, потуже подтянул peмень портупеи.
— Подождите! — кивнул на стулья и, глянув на часы, исчез в двери.
— Проходите, камрады! — вернулся Отто.
Скорцени что-то читал за огромным столом в глубине кабинета. Отодвинул бумаги, сдержанно предложил:
— Садитесь.
Тяжелым взглядом уставился на парней, не произнося ни слова. Молчание затянулось, и Сергей, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей, незаметно осмотрел кабинет. Мощный радиоприемник, большая зашторенная карта, два вделанных в стену сейфа, тяжелые гардины на окнах и цветной ковер на полу. Напротив — картина в темной раме. Воззрился на нее, разобрал убитых и раненых солдат, дымящиеся воронки, покореженные осколками деревья...
— Наш фюрер...
Парни от неожиданности вскочили.
— Сидите! — удовлетворенно проговорил Скорцени и продолжал: — Наш фюрер любит и ценит картину «После боя». Она напоминает ему о героических победах германцев в первой мировой войне, о предательстве коммунистов, нанесших удар в спину немецкой армии...
Он поднялся из-за стола, постучал пальцами по стеклу и буднично сказал:
— Выглядите неплохо. Готовы в бой?
— О, да, оберштурмбаннфюрер! — вскочил просиявший Костя. Им бы до прифронтовой полосы добраться, а там они найдут возможность пробиться к своим.
— Вы мне нравитесь, — улыбнулся эсэсовец. — Моя слабость — бесшабашные, смелые и везучие парни! Садись...
— Франц Мейер, — напомнил Лисовский.
— Садись, Франц Мейер.
Выдвинул ящик стола, достал коричневую папку.
— Агентурными данными подтверждено ваше мужественное поведение в лагере военнопленных, верность присяге фюреру. Предатель посмертно наказан. Бывший оберштурмфюрер с позором исключен из СС, его родные осуждены народным трибуналом... Я рад, что вы готовы идти в бой, — продолжал эсэсовец, закуривая сигарету. В пепельнице горкой громоздились окурки. — Но ваше место за линией фронта противника, в его глубоком тылу. Мы воюем, не зная перемирия. В нашей войне нет пощады слабым, борьба идет всеми доступными, законными и незаконными методами. Побеждает сильный и мудрый. Вы верующие?
Костя замялся, припоминая вероисповедание братьев Зоммер.
— При рождении крещены католиками, а потом...
— Ясно, — прервал его эсэсовец, — юнгфольк, гитлерюгенд... И Я не верю в бога, но верю в предначертания судьбы. Должен сказать, вам чертовски везет! А везучие люди и другим счастье приносят!.. Можете идти. Хайль Гитлер!
Отто Занднер, угрюмый и молчаливый, вел машину. Мягко падал пушистый снег, сквозь густую белую пелену смутно угадывался нескончаемый человеческий поток, жмущийся к обочине, освобождающий дорогу боевой технике, спешащей к фронту. Конные повозки с мебелью, чемоданами, мешками, коровами на коротких поводках тянулись в разношерстной толпе. Сгорбленные, измученные немцы тащили санки с домашним скарбом, по колени в снегу брели женщины с детьми, навьюченные жалкими узлами, еле переставляли ноги глубокие старики.
В скорбное шествие беженцев «майбах» попал, едва выбрался из окруженной эсэсовской охраной ставки Гиммлера. Кое-где у дороги пылали огромные костры, и сотни людей тянули к огню озябшие руки, подсовывали замерзающих детей, распахивали одежду, жадно впитывая продрогшим телом живительное тепло.