— Да, да, живой... Весточку через друзей передал из Саксенхаузена.
— Заксенхаузена, — поправил машинально Лисовский и радостно подхватил. — Главное — живой, а остальное приложится.
— Лагерь не сахар, сами испытали, — в сомнении покачал головой Сергей.
— Твоя правда, Сергей Михайлович, — вздохнул Бахов. — Условия невыносимые, политических заключенных уничтожают в первую очередь. Я боюсь за Эриха!
— Выручать его надо, — забеспокоился Костя. — Себя он ради людей не щадил, теперь и о нем самом мы обязаны побеспокоиться.
Полковник набил трубку табаком, прикурил от зажигалки Груздева и потянул дым в себя. Чубук зачмокал, завсхлипывал.
— Почистить бы надо, да все руки не доходят. Забился, аж не продувается.
— Не тяни резину, дядя Саша, и не таись перед нами, — решительно проговорил Сергей. — С Эрихом нам вместе довелось хлебнуть сладкого досыта, горького до слез. Мы бы и его в Эссене выручили, да самих эсэсы к стенке приперли.
— Наслышан, наслышан... Через вас и я в доверие к хорошим людям вошел. Имеют они намерение его освободить, да силенок у них маловато.
— Деньгами и оружием поможем, — вступил в разговор Костя, — да и сами готовы в его освобождении участвовать.
— Во-во, сами... С оружием легче. С легкой руки Сергея Михайловича я и пистолетами, и гранатками обзавелся.
— Каким манером? — удивился парень.
— Партизаню понемножку. Высмотрю днем квартал побойчей, ходы-выходы разузнаю, а ночью эсэсовцев да прусских фанфаронов на мушку беру. Бомбежка, шум, грохот, разве услышит кто пистолетные выстрелы?
— Рисково, — проворчал Сергей, — в ваши-то годы...
— Какие мои годы! — повторил полковник груздевское присловье и рассмеялся. — Завтра я вас сведу с одним умным человеком. Он в Эрихе очень и очень заинтересован.
— Завтра будет поздно, Александр Мардарьевич. К восьми утра мы должны быть у гауптштурмфюрера и выехать из Берлина.
— Далеко, если не секрет?
— Сами еще не знаем. Нас вызволили из диверсионной школы и сразу привезли в Померанию...
— В кои веки надеялся провести вечерок за мирной беседой, а не получилось... Ноне же сведу вас с заинтересованным в Эрихе человеком. До чего же вы молоды! — улыбнулся полковник. — Я счастлив, что под закат своей жизни мне довелось с вами встретиться...
Бахов поднялся:
— Нам пора к немцу ехать. Стемнеет, больше строгостей на улицах. Город на военном положении.
— Дядя Саша, а розыск по шарамыжнику, что нас в гестапо чуть не сдал, закончился?
— Ох и памятен же ты, Сергей Михайлович!
— Да я ничё, — смешался Груздев, — за вас беспокоился.
— Меня стороной обошли. Видать, решили, что его уголовники прикончили.
Сергей с жалостью смотрел, как надевает полковник старенький дождевик, в котором и осенью ходил, нахлобучивает вытертую заячью шапчонку, обувает стоптанные, порыжевшие сапоги.
— Дядя Саша, мороз напревает, а снегу по пояс...
— Спасибо, Сереженька, идите, я следом.
В дверях Груздев обернулся и увидел, как истово крестится Бахов перед иконами, услышал сдержанный бас:
— Помилуй мя, боже, помилуй мя!..
Костя с книгой устроился в глубоком мягком кресле, обитом зеленым шелковым репсом, а Сергей присел на подоконник и бесцельно пялился на недалекие высокие сосны, на макушках которых повисли рваные туманные клочья. За ночь потеплело, сугробы заметно осели,потемнели. Медлительные жирные вороны настойчиво кружили над крайним деревом, ходили друг за другом каруселью, словно самолеты в воздушном бою.
— Кончай читать! — с досадой проговорил Груздев. — Уткнешься в книгу и видишь фигу... С фрицами целыми днями молчу и с тобой не поговоришь.
— Я уж привык к твоему молчанию, рассмеялся Лисовский, и заговорить боюсь. Думаю, чего с него, немого, возьмешь!
— Тебе хаханьки, а мне хоть плачь.
— Извини, Серега. Читаю, отвлекаюсь, о деле вспомню, лихорадка бьет.
— Не думай о нем, да и не так страшен черт, как его малюют. По минутам операция расписана.
— Сам знаешь, гладко было на бумаге...
— Странный ты человек, — соскочил Сергей с подоконника, — заранее на себя псих нагоняешь. Что будет, то и будет, от судьбы не уйдешь. Мокрый дождя не боится.
— Характер не переделаешь, — пожал плечами Лисовский. — Сам себя ругаю, а что толку?
Сергей заглянул в окно и сообщил:
— Отто приехал, с лица аж сдал.
Хлопнула дверь, другая, наступила недолгая тишина, видно, Занднер раздевался, затем твердые шаги, сдержанный стук в филенку.
— Заходи, Отто!
На немце мундир с иголочки, свежая рубашка, тугим узлом завязан галстук, на бриджах острые складки, сапоги сверкают зеркальным блеском. Чисто выбрит, волосы разделяет безукоризненный пробор. А лицо усталое, угнетенное, в уголках рта прорезались горькие складочки.
— Как дочь?
— Увозить нужно из Берлина, — вздохнул Отто и опустился в кресло. Закурил, откинулся на спинку, нога на ногу. Поглядел на Сергея. — Тоскуешь, Гюнтер, тесно соколу в клетке.
Груздев шагнул к нему, сжал плечи немца и заходил по комнате.
— Ты все читаешь, Герберт? — позавидовал Занднер. — Чем увлекся?
— Стихи Генриха Гейне.
— Я их почти не знаю. В детстве стихов не любил, а подрос — не до них стало, да и запретили Гейне, как еврея, печатать. Удивляюсь, где его книжку нашел?
— В Берлине... Послушай:
Вокруг меня лежат
Моих товарищей трупы,
Но победили — мы.
Мы победили,
Но лежат вокруг
Моих товарищей трупы.
— У нас горы трупов, а ходим в побежденных, — пробормотал Отто.— Трупы и победа — не равнозначные величины.
— Не знаешь, когда появится Скорцени? — спросил Костя. — Мы от безделья мхом обрастаем. Брат места себе не находит. Дурацкое положение! Считаемся офицерами для поручений, а никаких поручений и никакого дела.
— Скорцени исчез, — пожал плечами Отто. — Он ни в штабе не появляется, ни у Гиммлера в Науэне. Вероятно, опять выполняет специальное поручение Гитлера... И я устал от безделья. Машинами может распоряжаться и младший офицер, а я командовал на фронте ротой...
Парни понимающе переглянулись, а Занднер, покачивая ногой, продолжал:
— Берлин объявлен крепостью, которую никто не может покинуть без особого на то распоряжения.
Он глубоко затянулся и с едким сарказмом заметил:
— Хочу вас порадовать. Третьего февраля англо-американская авиация совершила четырехсотый с начала войны налет на Берлин, а фюрер отпраздновал день рождения Евы Браун. На улицах ручьями кровь лилась, а в фюрербункере в потолок летели пробки из-под шампанского.
Костя не слышал о женщине, за здоровье которой пил Гитлер, но его поразила неприкрытая ненависть в голосе Отто.
— Может, пустые разговоры, — сдержанно сказал он. — Не будет же в самом деле...
— Все верно, — прервал его Занднер. — В лейб-штандарте "Адольф Гитлер" мой однокашник служит... Гюнтер, найдется у тебя выпить?
Сергей вышел из комнаты и вернулся с початой бутылкой и стаканами. Себе налил до половины. Отто до края. Молча выпили, Лисовский напряженно проговорил:
— Отто, через два часа нам понадобится машина с емким багажником.
— Драпануть решили, — попытался тот пошутить, но шутка получилась вымученной. — Зачем вам емкий багажник?
— Человека спрятать.
— Человека или труп?
— Человека.
— Кто он? — в упор спросил Занднер.
— Немец... Антифашист, — помедлив, Костя добавил: — Возможно, коммунист...
Отто удивленно окинул парня взглядом, потом посмотрел на невозмутимо вышагивающего по комнате Груздева.
— Знай я вас плохо, мог подумать, что вы меня провоцируете, — в раздумье произнес Занднер. — Но от вас провокация исключается. Если не секрет, откуда вы хотите его вывезти?