— Сворачивай. Если на кого и наткнемся, скажем, мотор забарахлил. Сергей рыскал взглядом по сторонам, отыскивая подстанцию. Определил ее по проводам, что веером выплеснулись из каменного безоконного здания. — Слезай, приехали, — скомандовал он. Закурил, зорко осмотрелся. — Вон тропинка к подстанции протоптана, не иначе, как по ней ходят... А сосны здоровущие! Вылазь, для близира копайся в моторе, а я — на стреме. Он вытащил пистолет из кобуры, навинтил глушитель и положил рядом на сидение. Костя выбрался из кабины, огляделся, обошел лимузин и остановился как вкопанный. Сбоку от заднего колеса левое крыло пробито крупным осколком, а переднее светится мелкими дырками. Парня забила лихорадочная дрожь. Ведь Сережка гнал машину со скоростью под сотню километров. Спустила бы шина, самих по частям пришлось бы собирать!
Тишина, сиротливо посвистывает ветер в ветвях, от скуки облизывает асфальт шершавыми снежными языками. Издали доносится не то музыка, не то хоровое пение. Трудно поверить, что в полукилометре отсюда ежеминутно гибнут люди, их тела сгорают в печах крематория.
— Идут! — предупредил Сергей из полуоткрытой дверцы. — Не забудь...
— Помню! — сурово отозвался Лисовский и склонился над мотором, не упуская из вида появившиеся из-за кромки рощицы две фигуры. Впереди вприпрыжку продвигался тощий мужчина в брюках, куртке и шапке-бескозырке из грубой полосатой материи. Голубое с белым... На левой стороне груди и на правой ноге выше колена в белом прямоугольнике — цифры. Над сердцем, острием вниз, нашит красный треугольник. Через плечо висит черная сумка с инструментом. За ним, в длиннополой шинели, перетянутой портупеей с кобурой, в фуражке с наушниками, добротных высоких сапогах, неторопливо шагал толстый эсэсовец со стеком в руке.
Костя замер от ужаса, разглядев приблизившегося узника. Не знай твердо, что по тропинке рысит Эрих Турба, никогда бы не признал друга. Сухое изможденное лицо с глубокими провалами щек и глаз, черный рот, желтая пергаментная кожа, ввалившаяся грудь. Лисовский выпрямился, как туго натянутая струна, и грубым начальственным голосом окликнул эсэсовца:
— Гауптшарфюрер!
Тот остановил заключенного и, опустив руку на расстегнутую кобуру, угрожающе отозвался:
— Тебе чего тут нужно?
— Закрой пасть! Бегом ма-арш!
Охранник заставил Эриха приседать, а сам подбежал к машине. Рассмотрел знаки различия, выдохнул:
— Извините, оберштурмфюрер!
— Что за свинские повадки! О дисциплине забыли?
— На подстанции авария, проволока обесточела... А кто вы такие? — эсэсовец заметил белые, незамасленные руки Лисовского и настороженно отступил назад. — Ваши документы!
Сергей выстрелил через полуоткрытую дверь. Затем, прихватив заранее припасенный сверток, выскочил из кабины.
— Эрих, быстрей переодевайся! Костя, следи за местностью! Шнель, шнель...
Подбежал к эсэсовцу, вытащил пистолет из кобуры, выпотрошил карманы, подхватил охранника за ноги и поволок в рощицу. Вернулся, а Эрих уже втискивался в багажник на ватную подкладку. Сергей выхватил фляжку и сунул немцу.
— Тринькай, а то замерзнешь.
Схватил снятую тем одежду и бегом в рощу. Назад пятился, заравнивая следы и заметая капли крови на снегу сломанной сосновой веткой. Влез в кабину, посоветовал лейтенанту:
— Жми, милай, сколь газу хватит!
Торопливо закурил, глубоко затянулся. Костя вывел машину на шоссе и газанул. Заметил впереди двух эсэсовцев с автоматами, выскочивших на середину бетонки, хотел на полной скорости их сбить, но Сергей предостерег:
— Не пори горячку! Уцелеет один, пальбу поднимет, и нам каюк. Сбрось скорость.
Эсэсовцы разглядели номерной знак и поспешно отступили.
— А теперь жми, да местечко приглядывай, где номер сменим, — и вдруг Сергей расхохотался.
— Что это на тебя смех напал? — недовольно покосился Лисовский.
— Подарок я фрицам приготовил, — отозвался Груздев. — Сверху снег, под ним черномундирник, а на дне — подарочек. Потянут эсэсы своего компаньона и вместе с ним — фр-р-р! и нету.
— Что-нибудь подложил?
— Установил натяжную «шпринг-мину», а к охраннику приспособил термитную шашку... Зря, что ли, меня в диверсионной школе обучали!
Едва перестали вращаться пропеллеры транспортного «юнкерса», как бортстрелок открыл задраенную дверь и прикрепил к кольцам металлическую лесенку. Только пассажиры спустились на землю, к ним подошел щеголеватый эсэсовский младший офицер.
— Гауптштурмфюрер Занднер? — обратился он к Отто.
— Да. С кем имею честь?
— Обершарфюрер Шмидт, — щелкнул он каблуками. — Прибыл за вами.
Невдалеке от «юнкерса» на летном поле военного аэродрома Феслау чернел «мерседес». Разместились в машине, Шмидт почтительно спросил у Занднера:
— Куда прикажете ехать?
— В гостиницу. Номера заказаны?
— Да, на Ринге.
Отто закурил, протянул портсигар Сергею. Парень взял сигарету и, чувствуя, как по кабине разливается мягкое тепло, блаженно откинулся на спинку. Потянуло в сон, но переборол себя, решив отоспаться в гостинице. Уставился в затылок Занднера. Аккуратист мужик, будто каждодневно к параду готовится. И сейчас сидит прямо, спинки не коснется. Вернулись тогда после освобождения Эриха, которого высадили на окраине, Отто и спросил только:
— Благополучно обошлось? — и деловито добавил: — Машину ставлю в ремонт и на покраску.
Выдержка железная, а ведь постигни парней неудача, и ему бы несдобровать. Эрих едва успел поблагодарить парней шамкающим голосом. Груздев разглядел его получше и чуть не прослезился — настолько изуродовали немца в гестапо и лагере. Зубы выбиты, левая рука изуродована, на теле сплошные пятна от ожогов. Хотелось с ним поговорить, да время не позволило.
А здесь намного теплее, чем в Берлине. Слева в садах проталины виднеются, почки на ветках набухли, а сами деревья посизели, весну чувствуют. За садами небольшие домики мелькают, виллы красуются. В дымке серого утра, за линией железной дороги, гряда за грядой подымаются синеватые склоны покрытых виноградниками и лесами гор. А справа, до края горизонта, тянется равнина, на которой сады перемежаются полями.
Выехали в центр Вены, улицы расступились пошире, замелькали пестрые рекламы, вывески и витрины магазинов, появились людские толпы на тротуарах. Шмидт остановил машину у подъезда нарядного здания, напутствовал парней:
— Назовите себя портье, и он отдаст ключи от ваших номеров. Гауптштурмфюрер, как устроитесь, позвоните по этому телефону, — и подал листок из блокнота. — Хайль Гитлер!
— Хайль! — отозвался Отто.
В огромном холле одни немцы — военные и штатские. Занднер взял ключи у портье, и втроем по широкой, застланной потертой ковровой дорожкой лестнице поднялись на третий этаж. Номера оказались светлыми, просторными, обклеенными неяркими обоями, обставлены скромной мебелью.
Отто пошел звонить по телефону, а Сергей с Костей уже с привычным безучастием оглядели временное свое жилье. Война отучила от острого восприятия новизны, сделала равнодушными к постоянной перемене мест обитания. И заграница изрядно приелась, да и до красот ли, когда не проходит гложущее сердце чувство опасности. Приходится строго контролировать каждый свой жест, слово, шаг, а потому не остается ни времени, ни желания на естественное любопытство.
— За мной сейчас машина придет, — сообщил, вернувшись, Отто, — а вы до девятнадцати часов свободны. Погуляйте по городу. Как у вас с деньгами?
Лисовский отложил щетку, которой чистил френч, выразительно похлопал себя по карману:
— Марки имеются.
— И шиллинги возьмите, — достал Занднер кожаное портмоне. — Счастливчики! Я люблю Вену, она веселее и солнечнее Берлина.
Вышли на улицу и зажмурились от непривычно яркого февральского солнца. Оно пригревало по-весеннему тепло и ласково, и на освещенном его лучами тротуаре людская толпа густела и замедляла шаг. Из мужчин — в основном военные в разноцветных мундирах и шинелях, женщины одеты менее ярко и более скромно, но на каждой косынка, или шляпка, или детали отделки одежды радуют глаз весенними красками.