– Бреетесь сами, дома? – прервала его раздумья парикмахерша.
– Да.
– Боитесь СПИДа?
– Нет. Привычка.
– Все ополоумели с этим спидом. Вон, маникюрша, без работы сидит.
"То ли еще будет!" – мысленно усмехнулся он.
Одеваясь, Левин затянул пояс потуже, пальто на размер или два больше. Он был худ, и жена не любила на нем вещи в обтяжку, покупала и пальто, и куртки, и свитера – чтобы были посвободнее, немножко полнили…
Домой Левин пошел пешком, по дороге зашел в аптеку, где жена работала провизором. Он увидел ее сквозь широкое с окошечком стекло. В глубине стояли столы с колбами, ретортами, весами и еще какими-то склянками, за которыми колдовали три женщины в белых халатах. Одна из них, заметив Левина, что-то сказала другой – немолодой, в очках, и та, подняв голову, кивнула ему, мол, я сейчас, подожди. Потом она вышла к нему, спросила:
– Ты домой?
– Да.
– Обед на плите.
– Хорошо.
– Ну, что, закончил? – и посмотрела ему в глаза, радуясь и сочувствуя ему, вроде жизнь его кончилась и начнется доживание.
– Закончил.
– Будешь оформлять пенсию?
– После того, как пройдет в суде. Мало ли что, могут вернуть на доследование, – это решение возникло только что, неожиданно.
– Ну и пусть доследуют. Без тебя не смогут, что ли!
– Неудобно.
– Смотри сам, что тебе удобно, что неудобно… Ладно, иди, у меня много работы…
Дома он поел из одной тарелки сперва суп, а потом гречневую кашу с куском отварного мяса, вымыл тарелку, полистал газеты, лежа на тахте. Потом Левин прошел в комнату, служившую спальней и кабинетом, включил настольную лампу, выдвинул ящики письменного стола и начал там рыться. За этим занятием его застала жена. Он слышал, когда она вошла, хлопнув дверью, слышал, как снимала сапоги. Теперь, стоя в дверном проеме в старенькой мутоновой шубе, в чулках, спросила о внуке:
– А где Сашенька?
– Женя повела его на утренник в Дом офицеров. Виталий звонил.
– Что ты ищешь?
– Бумажки, справки. То, что понадобится.
– Она подошла ближе. Левин помог снять шубу.
– Принеси тапочки, – попросила.
Когда, водрузив шубу на вешалку, он вернулся с тапочками, она участливо сказала:
– Не нервничай, Фима. Когда-то же надо уходить. Все люди так. Как-нибудь проживем, с голоду не умрем. Твоя пенсия, я еще работаю…
– Я не нервничаю, просто… – и он подумал, что действительно материальная сторона не так уж беспросветна: на юрфаке в университете он читал курс криминалистики, имел дипломников, вел практические занятия в школе милиции…
– Ты Виталию сказал, чтобы он хлеб купил? – уже из кухни спросила жена.
– Нет.
– И мусор второй день не вынесен.
– Я схожу за хлебом, потом мусор вынесу…
Магазин был рядом, через дорогу, поэтому Левин не стал переодеваться, натянул на старую фланелевую ковбойку куртку, обмотал шею шарфом и как был в домашних джинсах, вытертых до белых пролысин, вышел.
Когда вернулся, жена сказала:
– Тебе звонили. Какой-то Михальченко. Просил позвонить. Сказал, что ты знаешь его телефон – она держала в одной руке алюминиевую кастрюлю, в которой вчера подгорела каша, а в другой жесткую металлическую мочалку. Кто это? – Жена подозрительно посмотрела на него.
– В Ленинградском райотделе в угрозыске работал. Капитан. Два года назад его комиссовали, бандит прострелил ему руку. Нерв перебит, пальцы плохо сгибаются. Хороший парень. Молодой еще, тридцать четыре года.
– А что он хочет от тебя?
– Не знаю. Сейчас выясним. – Левин подошел к телефону, набрал номер, который помнил на память – десятки раз звонил, нередко и по ночам, когда требовалось.
– Иван? Здоров! Звонил?
– Есть разговор, Ефим Захарович. Надо бы встретиться, – ответил Михальченко.
– Что так таинственно? Ты ведь уже не у дел.
– Как сказать… По телефону сложно.
– Давай тогда завтра. Я с утра буду в прокуратуре. Часов в одиннадцать годится?
– Годится.
– Значит, до завтра…
2
Лето в этих краях знойное, а зима лютая. Плоская, без горбинки, до тоски пустая иссушенная степь продувается ветрами. От резких перепадов температуры на дувалах и на глинобитных стенах домов постоянные, словно морщинки, трещинки. В жару они забиты летящим из степи горячим песком, а в холода – острыми крупинками заледеневшего снега. Жилища, в какие еще не подвели газ, отапливаются по старинке кизяком и саксаулом. Его серые кусты, похожие на ревматические пальцы местных старух, дрожат на ветру за околицей, припорошенные жестким снегом. Но в любую пору года легкий дымок и теплый хлебный дух плывут со дворов, исходя из глубины прокаленных за десятилетия тандыров, где хозяйки пекут лепешки. Пекут их, разумеется, прежде всего казашки, узбечки, уйгурки и татарки – как это делали наверное еще до пророка Магомета их предки. Но обучились этому и живущие в поселке корейцы и даже греки, немцы и русские, поселившиеся здесь в разное время и по разным причинам.