Горы, скрип седел, голос Лекси, когда она кричала на кобылу: «Давай же, давай, нечего валять дурака!» — все было как забытая музыка. Мы встретили койота, оленей и домашнего кота, который кого-то выслеживал в траве, потом отправились на верхнее пастбище проверить коров. Перед тем как возвращаться, Лекси велела мне размять жеребца. Я пустила его в галоп, и мы понеслись вниз по полю, протянувшемуся вдоль ирригационного канала, мимо рощицы на берегу. Листья были яркие, желтые, сквозь них струился теплый, мягкий предвечерний свет. Издалека слышен был голос Дин, которая увидела меня и крикнула, что вот он, мол, мой шанс полетать, и в какой-то момент мы действительно почти взлетели; и я ничего не боялась.
Иногда мне приходилось слышать, будто отца погубила именно Монтана. Однажды, через несколько лет после его смерти на чтениях, посвященных отцу, одна писательница сказала: «Разве не там сошел с ума Ричард Бротиган?»
Я много размышляла над этими ее словами и не могу с ними согласиться. По-моему, красота, разлитая в этих горах повсюду, наоборот, помогла отцу прожить, пусть немного, но дольше, и я испытываю по отношению к ним одну только благодарность.
Последнюю книгу, которую отец подарил мне за несколько лет до трагедии, он надписал так: «Ианте от автора, с любовью, огромной, как эти горы». В полной мере понять смысл этой фразы я смогла, лишь когда набралась храбрости, чтобы вернуться, заново ощутила то чувство, которое возникает при виде гор, и тогда наконец всем сердцем приняла слова отца.
ЧТО ДОЛЖНО БЫТЬ ДАЛЬШЕ
Дальше должно быть начало. Началом первым, вероятно, можно считать ту ночь, когда я, изнывая от страха за отца, вот уже несколько дней не дававшего знать о себе, попросила кого-то из знакомых, чтобы зашли посмотрели, не оставил ли он записки. В ту же ночь отец приснился мне в первый раз. Он был рассержен. «Как ты смеешь соваться в мои дела!» — услышала я из темноты сновидения. Человек в определенных вопросах в высшей степени замкнутый, он и в мыслях не держал, чтобы кто-то мог явиться к нему в дом без спроса. Я понимала, что, когда он вернется и найдет в доме чужие следы, он придет в ярость. До сих пор у меня хранится блокнот в красной блестящей обложке, куда я изливала тревогу, терзавшую меня все те дни, пока не обнаружили тело: «Приехал голландский поэт. Туда или нет? В Амстердам? В Рид-колледж?[4] МОМ». На следующее утро, 25 октября 1984 года, я узнала, что отца больше нет. Так сказал мне по телефону какой-то частный детектив. Почти теряя сознание, держась из последних сил, я позвонила свекрови, которая жила от нас ближе всех. Когда она ворвалась в комнату, я все так и сидела на постели с телефонной трубкой в руке. Видно было, что свекровь торопилась. Успела причесаться, но не накрасила губы. Надела костюм, а ноги остались в комнатных шлепанцах. Свекровь обняла меня и сидела рядом со мной, крепко прижимая к себе и удерживая на грани беспамятства до тех пор, пока не приехала мама. Тем временем кто-то из наших друзей разыскал моего мужа, Пола, и тот тоже приехал. Следующие два или три дня из памяти выпали, я ничего не помню.
Ничего, разве что еще один сон. Мне снилось, будто я в Калифорнии, в Болинасе, иду по узкой главной улице города в сторону океана и вдруг вижу знакомую длинноногую фигуру. Я бросилась к нему. Крикнула на бегу: «Подожди, папа, подожди!» Отец на минуту остановился, оглянулся — в голубых его глазах не было ни злости, ни раздражения, ни отчужденности или тревоги. В них читалась лишь та спокойная деловитость, какую я видела только маленькой.
— Мне нужно идти, — сказал он. — У меня много дел.
Я остановилась и так и стояла, глядя в спину, когда он снова двинулся вперед широкими шагами, подошел к бару Смайли, зашел, и дверь закрылась. Прошло несколько дней, прежде чем я смогла заставить себя выйти постоять на дорожке у дома, — крошечного домика, где мы тогда жили, — чувствуя босыми ногами холодные кирпичи. Мама держала меня за плечи, а я плакала. Моего плача никто не слышал — у соседей играли приглашенные на Хэллоуин музыканты.