Смотрителю лет за семьдесят, он разводит овец. Он прекрасно знает историю кладбища и церкви. Когда-то ее построили норвежцы-овцеводы, а потом рядом с ней вырос этот городок. Церковь очень красивая — такая красивая, что хочется взять и увезти с собой в Сан-Франциско.
Купила я это место давно, много лет назад. Смотритель, конечно, не понимает, почему я до сих пор не ставлю надгробье и, главное, почему не похороню отца. У отца, конечно, должно быть свое место, свой камень, где будет написано его имя. Но прежде, чем ставить надгробье, нужно решить, что на нем написать. Прах отца лежит у меня в японской урне.
Когда я думаю о переносе праха, под ложечкой у меня до сих пор холодеет, а я знаю, что так бывает всегда, если я поступаю неправильно, и потому я снова и снова откладываю похороны. Надгробье будет из белого мрамора, но главное — нужно сначала найти точное последнее слово.
ШКОЛА
— Сегодня мне приснился самый страшный кошмар в моей жизни, — сказал однажды отец, когда мне было пятнадцать лет.
— Про что? — спросила я, сразу представив себе вампиров, ведьм и дорожные катастрофы, иногда снившиеся по ночам мне.
— Про школу. Я снова оказался в школе, — сказал отец, и в глазах у него был ужас.
Приняв решение учиться на степень бакалавра, я поначалу чувствовала себя предательницей. В нашей семье к академическому образованию относились с сомнением, но мне нравилось учиться. Когда я выходила замуж, то взяла фамилию мужа, избавившись от давно надоевших: «Неужели вы?..», «Каково это, быть дочерью?..» и «А вы знаете, кто это? Это…»
Но в дипломе я указала девичью фамилию, чтобы имя отца и отец навсегда остались со мной. Я видела его на выпуском собрании — он сидел в тени на зеленом пригорке, как всегда красивый, и, когда я шла получать диплом, не сводил с меня глаз.
О том, что отец закончил старшую школу, я не знала, пока не наткнулась на его аттестат. Ричард Гэри Бротиган. В уголке под тесьмой — по уголкам для украшения шла тесьма — была его фотография, сделанная в том же году. Наверное, отец вставил ее для меня на память, понимая, что когда-нибудь я буду разбирать его бумаги.
Он приснился мне примерно через месяц после начала занятий в колледже. Будто мы сидим с ним в аудитории и слушаем лекцию о значении материнских символов. Он пытается что-то рассказать о своей матери, но его перебивает человек, который сидит с нами. Я встаю.
— Прекратите! Дайте ему договорить, — говорю я.
Отец тоже встает. Снова начинает говорить, но слов уже не разобрать, он замолкает, протягивает ко мне руки и обнимает. Потом я вдруг оказываюсь в парке Золотые Ворота, в тумане, одна, и никак не могу понять, как туда попала.
ДОМ ОТДЫХА
Будь моя воля, я поселила бы отца с Куртом Кобейном.
— Папа, это Курт Кобейн. Молодой поэт, увлекается героином. Курт, это мой папа, старый поэт, увлекается алкоголем.
Выдала бы им по чашке кофе, принесла бы пижаму и сказала, что у них у обоих одинаково голубые глаза и светлые волосы, у обоих грустное детство и один родной город — Такома, штат Вашингтон.
После этой краткой вступительной речи вошли бы два здоровенных парня и отвезли обоих туда, где стоит тихий дом, построенный специально для блестящих молодых поэтов, которым еще нечего сказать и от этого страшно жить, и для блестящих не молодых, надломленных жизнью поэтов, которых больше никто не слушает, и от этого тоже страшно жить, и жили бы они там вдвоем. Отец научил бы Курта ловить форель, а тот показал бы ему пару гитарных риффов.
— Не так. Полегче. Отпусти леску. Да, черт побери, не тяни, так никакая рыба не клюнет.
— Блин, ну и фигня. Ты прижми струну, звук будет глубже.
Что, если на небесах люди остаются над родными местами и эти двое и в самом деле где-нибудь неподалеку сидят утром на холодке, едят радужную форель с кукурузной лепешкой, испеченной в чугунной сковороде, а потом, убрав со стола после завтрака, играют призрачные мелодии на призрачных электрогитарах? Их музыка проливается вниз от звезд на сине-белую, коричневую, зеленую землю и исцеляет людские души.
НЕБЕСНЫЕ СЛЕЗЫ
Два года после смерти отца у нас не было дождя. Были бури, но буря не дождь. Мы с мужем купили в Санта-Розе старый дом с прохудившейся крышей, и нас это нисколько не волновало. Сейчас, через десять лет, снова идет дождь.