— Хорошо, хорошо, — засмеялась я.
Через три часа я села за стол, оказавшись со своим страхом один на один. Решение взять себе прах отца было непростым и рискованным — теперь он весь принадлежал только мне.
С раннего детства я чувствовала в отце этот страх. Я всю жизнь стояла и смотрела, как страх растет и, материализуясь, хватает отца железной хваткой. По едва не младенческим воспоминаниям я помню тот, особенный взгляд и вдруг неуверенные движения. В такие минуты отец часто подходил к окну (тогда оно выходило на Бэй-стрит в Сан-Франциско) и смотрел, ничего не видя — ни домов, ни деревьев, склонившихся на ветру. Я была рядом, я видела перемену и понимала, что это страх. В четыре года я выглядывала на улицу посмотреть, чего он боится, но там не было ничего страшного.
Когда мне было лет семь или восемь, отца стала мучить бессонница. Приезжая в гости, обычно первое, что я слышала, — это сколько он ночью спал. В лучшем случае он спал часов семь или восемь, в худшем четыре-пять. Стоя там на пороге, в коридоре квартиры на Гири-стрит, глядя снизу вверх на отца, я уже понимала, что он нуждается в помощи, и придумала сотню способов, как ему помогать. Например, задавала вопросы. Я научилась задавать правильные вопросы — такие, чтобы он увлекался и отвечал долго, так долго, что каждый продлил ему жизнь не на один год.
В четырнадцать лет, выслушивая, почему он изрешетил пулями стену, разнес топором потолок или почему не покончил с собой, когда я была дома, я ни разу не испугалась. Ни разу не заплакала. Мне тогда было не то что плакать, а дух было не перевести. На страх не оставалось времени. Когда отцу становилось страшно, во мне просыпалась храбрость и я без слов пыталась справиться с той беспомощностью, которая надвигалась на нас со всех сторон.
Мы договорились с Каденс ехать в августе в Орегон, посмотреть на реку Маккензи. Едва я об этом вспоминала, под ложечкой начинало тянуть. Мне хотелось увидеть бабушку — пусть бы она даже не пустила меня на порог. Я постояла бы рядом, все равно увидела бы дом, где подростком жил мой отец. Мне хотелось побродить по берегам ручьев и речек, где он ловил форель. Хотелось найти, как когда-то он, «ядовитый дуб». Мне было необходимо увидеть все, что привело его к гибели.
ЕЩЕ ОДНО САМОУБИЙСТВО
Одним из лучших друзей отца был прекрасный писатель Дон Карпентер.[35] Как-то вечером мне позвонила его дочь. Она сказала, что Дон покончил с собой. Она хотела сама мне это сказать, чтобы я узнала от нее, а не из газет. Я не заплакала. Я пошла приготовила обед, подстригла газон, разобрала белье для стирки.
Когда отец застрелился, Дон позвонил мне и кое-что посоветовал. Друзья прозвали его Телефонный Будда. Благодаря Дону и тому короткому разговору я не стала алкоголичкой. Дон не стал говорить: «Надеюсь, ты понимаешь, что алкоголизм передается по наследству, и не будешь пытаться залить горе вином», вместо этого он спросил:
— Пьешь?
— Иногда. Раза два в месяц, стаканчик-другой вина, — ответила я.
— Зачем? — сказал он. — А знаешь ли ты, что я сам не стал алкоголиком только благодаря твоему отцу?
— Как это? — спросила я недоверчиво, прекрасно зная, сколько пил отец.
— Я тогда уже не мог есть, только пил и как-то, совершенно уже невменяемый, ему позвонил. Он сказал, что потом я все равно не вспомню про наш разговор, и потому велел взять лист бумаги. Он велел написать одно только слово: «ПОЕСТЬ». Утром я продрал глаза, увидел записку и что-то съел. В первый раз за неделю. С того раза я хоть понемногу, но ел и таки продержался до тех пор, пока не начал соображать, и, например, сообразил, что пора это кончать, хватит.
Несколько дней у меня в ушах стояло его «зачем?»— а потом желание выпить пропало. Каждый раз, едва я собиралась налить себе стаканчик вина, я слышала его сухой, иронический голос.
Не глядя на светофоры, я шагала по залитой солнцем благополучной Милл-Велли-стрит в Книжное собрание, где прощались с Доном, и пыталась убедить себя в том, что он имел право свести счеты с жизнью. Дон был много лет болен. Не только отчаяние или депрессия бывают причиной самоубийства. Бывает, что безнадежно больной человек не видит иного пути избавиться от страданий, а кое-где, в других странах, при определенных обстоятельствах самоубийство считается даже единственно достойным выходом из положения. При воспоминании, какой он выбрал способ, к горлу подступала дурнота, но я старалась принять и это его решение. Во время прощальной церемонии выступил Майкл Макклюр[36] и сказал, что Дон был одним из тех немногих, кто до конца сохранил дружбу с моим отцом. У меня потекли слезы. В некрологе в «Нью-Йорк Таймс» я прочла, что Дон так и не смог пережить самоубийства Ричарда Бротигана и в конечном итоге это и привело его к тому же исходу. Я едва не швырнула газету на пол.
35
36