Вода в ручье была кристально чистая, кроны деревьев сошлись над ним ровным куполом. Набежали тучи, но все равно было тепло. Я про себя отмечала места, где отец непременно остановился бы порыбачить. Журчанье воды успокаивало. Часть души моего отца навсегда оставалась здесь — и он был здесь, трогал тонкими пальцами листья и смотрел в зеркальную воду голубыми глазами. Я села на старое, поросшее папоротниками бревно и наблюдала, как вода перекатывается через камни. Внезапно мне мучительно захотелось домой. Увидеть дочь, мужа, нашу собаку. Скорее домой. Я увидела достаточно. Хватит. Хватит. Я легла, вытянулась на бревне, закрыла глаза и слушала, как в воде играет форель.
В лагере мы разожгли костер, распечатали ужин в вакуумной упаковке. Когда костер прогорел, мы решили сходить в кафе, попробовать ежевичного пирога и позвонить своим. Звонили мы по очереди из единственной будки, где горел яркий голубоватый свет — необыкновенно яркий на фоне темного леса. Под конец мы обе ужасно устали.
В лагере наши соседи подарили нам пять прекрасных форелей. Каденс им сделала замечание за то, что они втянули лодку на наш участок. Лодку они не убрали, зато подарили форелей, еще сохранивших холод ледяного ручья. Я взяла их, и пальцы сами вспомнили гладкие, скользкие спинки. Ребенком я часто ходила на рыбалку с отцом. И чистить форель научилась, как только научилась держать в руке нож. Этих рыбин нам подарили уже вычищенных. В темноте я спустилась к ручью и сполоснула руки. Форель была очень свежая и еще не утратила запах.
— Как мы утром ее приготовим? — спросила Каденс. — У нас больше нет дров.
— Ничего, что-нибудь придумаем.
Каденс только пожала плечами, и мы забрались в палатку, заимствованную для поездки у ее приятеля, и под журчание ручья крепко уснули.
Утром Каденс попыталась соорудить костер из веток и кусков картонной коробки, в которой мы привезли растопку, но ничего не вышло. Все в нашем лагере с утра пораньше успели побывать на рыбалке, и форель была у всех, за исключением только одной семьи, расположившейся в двух участках от нас. у них горел костер, хозяин готовил завтрак, показавшийся нам шикарным: жареную картошку с беконом.
Я отправилась к нему с форелью и выторговала немного дров, кусок фольги, небольшой кусок масла и чуть-чуть какао. Человек этот оказался шеф-поваром. Здоровенными железными щипцами он выхватил из своего костра огромное пылающее полено и принес к нам. Увидев дымившие ветки, он только покачал головой и принес еще дров. Из фольги я сделала подобие сковородки, растопила масло и поджарила рыбу. Свежей форели я не пробовала после смерти отца. Корочка вышла хрустящая, мякоть — нежная.
Потом, чтобы двинуться дальше, я села изучать карту, которую выдал нам мой муж. Мы с Каденс двинулись вниз по Маккензи в сторону Юджина.
Я все время помнила и, как мантру, повторяла: здесь жил мой отец, здесь жил мой отец. Здесь он бродил мальчишкой. Я никогда не думала, что таинственные места его детства окажутся так прекрасны. На полпути до Сахали-Фоллз меня в ногу укусила пчела. Я не сразу вспомнила, что у меня аллергическая реакция, и в этой глуши без врача можно и умереть. Вспомнила, когда стали распухать пальцы. Каденс сидела на заднем сиденье, и я не знала, как ей сказать. В конце концов, минут через пять, я все же решилась:
— Каденс, у меня распухают руки.
— У меня тоже. Это от высоты. — И потом, будто прочитав мои мысли, добавила: — Все будет в порядке. Ты здесь не умрешь.
Слова ее меня успокоили. Укус я промыла в ледяной воде реки, с грохотом катившейся среди огромных камней.
Дорога пошла вниз, к Юджину. Мне захотелось остановиться в Вайде, городке, в память которого отец назвал так героиню в своем романе «Аборт». Нужно было открыть карту, посмотреть, сколько миль до Вайды, но было не оторвать глаз от рыбачьих лодок.
На въезде в Вайду стояло придорожное кафе. На самом деле это был старый односпальный фургон. Сквозь окошки на безупречно чистый пол светило солнце. В крошечных кабинках сидели посетители, немолодые, с суровыми лицами, и либо обедали, либо читали газету. Мы устроились возле стойки.
Мы с Каденс заказали себе по сэндвичу и по куску торта. В ожидании сэндвичей я разглядывала посетителей и гадала, кого из них можно спросить, не помнят ли здесь молодого светловолосого парня, который погожим днем, похожим на этот, зашел купить кока-колы и, может быть, пирожное двадцать пять лет назад. Никто из посетителей на меня даже не посмотрел. Буфетчице было лет шестнадцать. Она так старательно пыталась нас не замечать, будто ей больно было смотреть на людей из большого города. В кафе зашли двое мальчишек с удочками, обоим было лет по одиннадцать. Пристроив удочки возле окна, они тоже сели за стойку. Потом долго подсчитывали мелочь и решали, что заказать. Один полюбопытствовал, какой сэндвич у Каденс.