Я прошелся по комнате. Красный мебельный плюш был сильно изношен и местами протерт до дыр. Мебель, казалось, была опечалена, что по-настоящему никогда не служила людям, а стояла здесь лишь потому, что так было принято.
— Послушай меня, Мина…
Я посмотрел на нее. Ее тихая печаль, нежная, как весенние сумерки, была мне приятна, и я был готов отдать за нее все на свете.
— Послушай меня. Мина.
— Я тебя слушаю.
— Так вот. Я люблю тебя, и это на всю жизнь! Однако я хочу вернуть тебе свободу. Раньше я ревновал. Но теперь… Теперь все не так, Мина. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Я дам тебе денег, и ты пойдешь, куда захочешь…
Она посмотрела на меня. Я достал из кармана конверт.
— Держи, здесь двести тысяч франков. Впервые Мина выглядела слабой женщиной. Я посмотрел ей прямо в глаза, чтобы убедиться в этом. Да, я не ошибся.
— Прощай, Мина.
Как и в случае с Бланшеном, я, не оборачиваясь, пошел к двери. Так же, как и в доме толстяка, открыл ее и вышел. Вот уж действительно, это стало моим приемом — игра в сильного мужчину. Но только Мина не Бланшен…
Я шел по вытертому ковру, глядя себе под ноги, и уже приближался к лифту, когда услышал, что дверь за моей спиной открылась. Комок застрял у меня в горле.
— Поль!
Я обернулся. Мина стояла в дверях, прислонившись к косяку. Она молчала, но ее молчание звало меня. Я подошел к ней. Стоя лицом к свету, я различал лишь мягкие очертания ее лица и светлые блестящие глаза.
Некоторое время мы стояли молча, не двигаясь. Со всех сторон до нас долетали какие-то гостиничные шумы, далекие, но явственные, как звуковое сопровождение фильма.
— Поль, — прошептала она, — не покидай меня…
Я никогда не смогу описать вам необычность этого момента.
Это был мой триумф. Но меня переполняла не радость победы, а более возвышенное чувство: любовь. Я нашел к Мине верный путь. Теперь она держалась за меня. Будущее ждало нас. И я хотел, чтобы оно было прекрасным, завоевывая ее, заставляя забыть сомнительный период ее жизни…
Она отступила в глубину комнаты. Я последовал за ней, захлопнув дверь ногой, как это делают в кино, когда хотят передать всю глубину взгляда.
— Ты хорошо подумала, Мина?
— К счастью, нет. Размышления не приводят ни к чему хорошему. Это был порыв, и я предпочитаю, чтобы было так.
— Я тоже.
Она села за стол, взяла конверт.
— Забери это, Поль.
— Но…
— Забери!
Я поспешно сунул деньги в карман плаща. Казалось, ей стало легче.
— Я догадываюсь, о чем ты думаешь, — сказала она. — Ты уверен, что владеешь ситуацией, не так ли?
— Почему ты об этом говоришь?
— Потому что это правда. Ты знал, что я окликну тебя, поэтому сделал вид, что уходишь. Я очень расстроился, что она раскусила меня.
— Не отрицай, Поль. Женщины слишком хорошие актрисы, чтобы не распознать, когда перед ними разыгрывают комедию.
— Но послушай…
— Подожди. Я остаюсь с тобой, Поль, но знай, что это не ради твоих красивых глаз.
— А ради чего? — разозлился я. Она как будто ушла в себя, а ее взгляд устремился в никуда.
— И не ради твоих денег, наплевать мне на деньги! Я закричал:
— Тогда почему, Мина?
— Из-за него, Поль…
Я не понимал. Ее глаза, наконец, перестали смотреть в одну точку.
— Ни в каком другом месте я не буду так близко к нему, как у тебя и с тобой, понимаешь? Ты… Как бы тебе объяснить? Отныне ты его символизируешь. Наверное, это кажется тебе бессмысленным, но я так чувствую. Мне бы очень хотелось быть рядом с тем, кто его любил. Но никто никогда его не любил. И поэтому я предпочитаю поддерживать его культ рядом с тем, кто его ненавидел, так как больше всего на свете боюсь равнодушных!
Что вам сказать? Я испугался. Испугался мертвого. Я понял, что вместо того, чтобы устранить Доминика, подарил ему вечную жизнь. Я не правильно рассчитал, заставив его умереть, так как у живого есть недостатки, живой может надоесть, да что говорить — он надоедает, а мертвого со временем увенчивают бессмертием.
Этот кретин Доминик превращался для нее в легендарную личность. Он стоял рядом со мной, упрямый и ликующий, собираясь отнять у меня счастье, которое было так близко. Ярость охватила меня, и я повел себя жестоко, неприлично, отвратительно.
— Подумать только! Культ Доминика! — взорвался я. — Ты что, не видела своего ангелочка в морге, в корыте, с раздавленной башкой?! А я-то думал, что самым ценным качеством, самым большим его талантом была красота! Как же он теперь красив, дорогой! Подумай о нем таком, каков он есть, Мина, а не о таком, каким его рисует твое воображение школьницы. Вспомни его там, в морге, и ты поймешь, что самая задрипанная собачонка лучше, потому что она живая!
Мне было стыдно за свои слова, но я должен был выговориться, ведь чтобы рана зажила, из нее должен выйти гной.
— Представь себе его светлые волосы, прилипшие к его лопнувшему черепу, как у зарезанного кролика! Вспомни это прекрасное лицо фата, изувеченное и обезображенное смертью! Вспомни его ледяную кожу! Кожу, которой ты не могла налюбоваться! Да-да, подумай обо всем. Мина. Я помогу тебе поддерживать культ этого жалкого дилетанта-убийцы, обещаю тебе. Клянусь, мы будем говорить о нем. Ты найдешь во мне самого благодарного слушателя.
Обессилев, я замолчал, с трудом переводя дыхание. Мина улыбалась, разглядывая меня.
— О, Поль, — сказала она. — Какой ты великолепный мерзавец! Уверена, что с тобой я его не забуду.
Глава 20
Мы вернулись в Роншье.
Светило солнце, когда мы открывали белую деревянную дверь, мягкое осеннее солнце, освещавшее красные листья дикого винограда. Я опасался, что у Мины будет нервный криз, когда она войдет в дом, но она сохраняла спокойствие. Только на минуту остановилась перед пятном охры на веранде.
— Он ставил здесь свой мольберт, — сказал я, — и рисовал картинки, которые должны были служить образчиками его великого таланта!
Она пожала плечами.
— Если бы у него был талант, то он был бы сильным, Поль… Мина не решалась наступить на это место.
— Если хочешь, я прикажу накрыть столь дорогое твоему сердцу пятно стеклом, чтобы увековечить его.
Она улыбнулась.
— Не стоит. Даже если оно исчезнет, я буду помнить о нем.
После той сцены в гостинице у нас постоянно были подобные стычки. Мы изводили друг друга колкостями, словно два дикаря, не способных совладать со своими инстинктами. Я начинал привыкать к этому. В минуты ярости Мина была безобразной. Выражение ее лица становилось невероятно жестоким, и я начинал замечать первые признаки ненависти в своей любви.
Мы провели два дня, терзая друг друга. Мина хотела спать в комнате Доминика и закрывала дверь на ключ. У нас больше не было близости, да я к этому и не стремился. Она была настолько поглощена мыслями о мертвом, что я не смог бы ею овладеть.
Днем все давало нам повод для ссоры: место Доминика за столом, галстук, который он забыл, книга, которую он бросил… Наша ярость вспыхивала с такой же быстротой, с какой воспламеняется охапка хвороста, облитая бензином.
За всем этим я совершенно забыл о Бланшене. Поэтому открытка из Марселя с видом на Нотр-Дам-де-ла-Гард застала меня врасплох. Это был молчаливый ответ на мою открытку, которую я послал ему, чтобы заставить действовать. На ней был только мой адрес.
Открытку нашла в почтовом ящике Мина. Она принесла ее мне, когда я заканчивал завтракать.
— Ты знаешь, что это значит?
Я посмотрел на статую, венчавшую собор.
— Да.
— Кто это прислал?
— Один приятель.
— Почему он ничего не написал?
— Потому что нет ничего красноречивей кусочка чистой бумаги.
— Тебя это забавляет?
— Что?
— Игра в загадки.
— Я не играю в загадки, Мина. Повторяю, речь идет об одном приятеле. Таким образом он сообщает, что помнит обо мне.