— Лучше садитесь здесь, Поль.
Я раздумывал, спрашивая себя, был ли это приказ или приглашение, не собираясь плясать под ее дудку с самого начала. Но она одарила меня такой прелестной улыбкой, что я не смог сопротивляться.
На ней было серое шерстяное платье и приталенное пальто из такой же ткани. Она немного подкрасила губы темно-красной помадой и наложила тонкий слой пудры на щеки. Она казалась совсем юной и больше походила на учительницу, доверившей класс мальчиков и пытающейся придать себе суровый вид.
Мы заказали лягушачьи лапки и фазана с зеленым горошком. Мина склонилась над тарелкой. Пар от еды затуманил ее очки. Она сняла их, чтобы протереть. Это настолько омолодило ее, что я воскликнул:
— Без очков вам можно дать лет на десять меньше, Мина!
— К сожалению…
Я взял у нее очки и сделал то, что делают в подобной ситуации все люди, не носящие их: нацепил на нос.
— Вы расшатаете мне дужки! — запротестовала она. Ловким жестом она отобрала их. Нахмурившись, я позволил ей это.
— Скажите, дорогая Мина…
Она снова приняла спокойный и серьезный вид.
— Да, Поль?
— У вас простые стекла, которые не изменяют нормального зрения?
— Так только кажется, — ответила она. — На самом деле они фильтрующие. У меня нет ни близорукости, ни дальнозоркости, но я страдаю конъюнктивитом. Если я не буду носить очки, то через час стану похожа на кролика с красными глазами. Вы этого хотите?
Я был вынужден улыбнуться, но на сердце было тяжело. Честно говоря, я не знал, как себя вести. То, как мы познакомились, предполагало большую сдержанность, и я боялся иметь идиотский вид, играя нежного супруга. С другой стороны, мои чопорные манеры — а я это хорошо чувствовал — делали меня похожим на пастора.
Во время обеда мы говорили мало, и нашей немоте было хорошее оправдание: еда была великолепна. Но когда мы вернулись в машину, я почувствовал, что нам нужно выяснить немало вопросов и поставить точки над "i".
— Послушайте, Мина… Она покачала головой.
— Не нужно, Поль, я все поняла.
— Что вы поняли?
— Ваше душевное состояние. От самого Парижа вы говорите себе, что совершили сумасбродство, женившись на мне, и думаю, что ваше единственное желание — это высадить меня на дороге, да?
— Нет, Мина, все не так…
Я со злостью стукнул себя кулаком по лбу.
— Поймите меня. Я не жалею, что женился на вас. Только я не знаю… Не знаю, как себя вести, понимаете? В нашем браке столько рассудочности, что…
Какое-то мгновение она ничего не говорила.
— Хорошо, Поль, мы будем спать в разных комнатах.
Она не поняла, и это меня взбесило. Я резко затормозил и съехал на обочину.
— Идиотка, совсем не то… Я… Наоборот, я… Не знаю, как это произошло. Сознаюсь, что больше ни о чем не помню. Но через минуту она оказалась опрокинутой на спинку сиденья, мои губы впились в ее, а в это время мои неловкие руки путались в тяжелых складках ее платья.
Глава 5
Я не буду рассказывать вам о днях, последовавших за нашим браком. Во всяком случае, слишком подробно. Они действительно были необычными, и я думаю, что никогда их не забуду.
Я, который так упорно стремился к браку по рассудку, вдруг обнаружил, насколько действительность отдаляла меня от этого разумного желания. Под уравновешенной и спокойной внешностью Мины скрывался ураган, и никогда еще у меня не было столь пылкой любовницы. Наша близость превращала меня в сумасшедшего. У нее было самое совершенное тело, какое я когда-либо видел. Тело молодой девушки — гибкое, горячее, сладострастное, доставлявшее мне такое наслаждение, которое трудно вообразить.
Не намеренно, а точнее не стремясь к этому, я осуществил идеальный союз. Я говорил себе, что если это и есть брак, то я был безнадежным кретином, не женясь так долго.
Толстуха Валентина, к которой мы время от времени продолжали ходить, чтобы немного развеяться, не могла прийти в себя. Я думаю, она была несколько уязвлена, что так сильно ошиблась в своих предсказаниях.
Прогулки к ней были нашими единственными выходами. Девять десятых времени мы проводили в белом доме, обустраивая его по вкусу Мины, а на него можно было положиться. Но больше всего нас порабощала постель. Мы проводили в ней все утро и часть послеобеденного времени. Мы готовили изысканные блюда в самые необычные часы, устраивали кутежи в середине дня или поздно ночью. Это было поразительное существование. Я не мог прожить без Мины и трех минут. Я без конца целовал ее и сжимал в объятиях, нашептывая глупости. Несмотря на пылкий темперамент, она не утратила девичьей стыдливости и в самые горячие мгновения нашей любви сохраняла искусную сдержанность, которая подогревала мою кровь.
Так продолжалось ровно девять дней, и я не думал, что это когда-нибудь может кончиться. А затем пришло письмо от ее сына, и волшебство прекратилось, как прекращает крутиться ярмарочная карусель, когда отключают ток.
Письмо было любезное. Молодой человек сообщал, что вернулся из Италии, и желал нам большого счастья. Он извинялся, что не может нанести нам визит, как было условлено, так как злосчастный вывих приковал его к дому.
Это был холодный душ для наших отношений. Мина превратилась в безумную мать, подозревающую самое худшее.
— Мне нужно возвратиться! — заявила она.
— Но мы навестим его вдвоем, дорогая. Она украдкой вытерла слезу.
— Навестить его недостаточно, Поль. Пойми, что он болен и один в нашей маленькой квартирке.
Я хотел ей сказать, чтобы она не беспокоилась по этому поводу, так как подозревал, что Доминик найдет кого-нибудь для присмотра за собой в Художественной школе, но воздержался. Мина могла посчитать, что такое мнение — дурной тон.
Мы выехали сразу же и через два часа уже стояли у квартиры. Дверь не была заперта на ключ, — а на наличнике висела приколотая записка: «Входите без звонка». Что мы и сделали.
Доминик был совершенно один. Сидя в шезлонге в халате, он рисовал. Правая лодыжка была тщательно забинтована, и нога покоилась на пуфике. Увидев нас, он выронил свой эскиз.
— А вот и влюбленные! — воскликнул он. Мина с плачем бросилась к нему. Я был раздосадован и злился, что молодой человек испортил нам медовый месяц, однако мне нужно было быть с ним приветливым.
— Итак, старина, что случилось?
— Ай, не говорите… Упал, выходя из поезда. И вот! Две недели не могу двигаться.
Я бы его убил. Но, несмотря ни на что, он казался милым, глядя на меня добрыми, немного грустными глазами.
— У вас все нормально?
Я покраснел. Должно быть, он страдал из-за замужества матери, но считал делом чести вести себя непринужденно.
— Тебе больно? — разволновалась Мина, заметив, что он не смог сдержать гримасу.
— Да, довольно чувствительно. Она повернулась ко мне.
— Я останусь тут, Поль, пока он не поправится. Надеюсь, что.., вы не будете обижаться.
В этот момент я не знал, что сказать. Все мое тело охватила глубокая тоска. Я испытывал боль от одной мысли, что буду без Мины.., хоть несколько дней. Она была мне нужна. С другой стороны, я понимал ее реакцию. Мать не могла оставить своего больного сына в этой унылой квартире.
— Вы поедете к нам, Доминик. В деревне вам будет хорошо. Он посмотрел на меня со странным блеском в глазах.
— Вы говорите серьезно?
Мина взяла мою руку и сильно сжала. Эта внезапная ласка пронзила меня, как раскаленная игла.
— Вы очень любезны, Поль.
— Да нет… Все-таки мы теперь одна семья. Все было сделано быстро. Мина собрала чемодан, пока я помогал ему одеваться. Затем взвалил его на плечи, чтобы довести до машины.
Доминик был неистощим на похвалы окрестностям и дому. Он восторгался как ребенок, все находил красивым, делал комплименты моему вкусу, повторяя, что я потрясающий тип. Мы поселили его в гостиной возле большого окна, выходящего в лес. Имея под рукой бумагу для рисования, он казался счастливейшим из людей.