— Калёным железом. Суровой рукой. Киркой и лопатой! — Оглушительные овации заглушали слова Горбунова, а он всё кричал и кричал лозунги и воззвания, забыв, к кому обращается. В конце собрания Воронов бережно отвёл начальника в подсобное помещение, где долго отливал его водой, чтобы привести в чувство.
— Калёным железом, — прошептал очнувшийся Горбунов.
— Калёным-калёным, — мирно поддакнул Воронов, пытаясь влить в Григория Алексеевича глоток воды прямо из графина. На шее Горбунова покоилось мокрое полотенце.
— Все записались в бригадмильцы?
— Все сто. До единого. — Коротко кивнул Михаил Григорьевич. — Попробовали бы не записаться. Вот где они у меня!
Воронов сжал кулак, получившийся настолько хлипким, что Михаил Григорьевич смутился и разжал руку.
— А что с Галиной? Где она? — треснувшим голосом спросил Горбунов.
— Ищут. Обещали найти. Сам Глеб Иваныч Петров обещал. Старый большевик слов на ветер не бросает. Он честный партиец.
Григорий Алексеевич улыбнулся и просветлел лицом. Он верил партии, как самому себе.
Глава четвертая
Двухосная теплушка уже вторую неделю тряслась в пути. В вагоне, изначально предназначенном для перевозки скота, на скорую руку были сколочены двухъярусные нары, кое-где стены утеплили фанерными обшивками, по центру угнездилась печка-буржуйка. Вместо сорока человек в вагоне поместилось все восемьдесят пять. Битком набитый вагон открывали редко. С утра вытаскивали умерших за ночь, к вечеру считали людей по головам, как скот, ночью вталкивали новеньких. Днём редко кто заглядывал, вагон жил своей жизнью. Колёса монотонно отстукивали минуты и часы. На третий день сложившийся распорядок нарушился. Поезд остановился, и наступила тишина. Ни звуков, ни голосов. Безмолвие взорвалось шумом и грохотом. В вагон впихнули молодую женщину, растрёпанную и помятую. Конвойные матерились и смеялись.
— Ты, Маруська, здеся и родишь! Чай, не сахарная, не растаешь!
— Я же беременная, беременная я, говорю же вам! Не мните меня, больно же! — визжала женщина, вырываясь из рук конвоиров.
Дверь захлопнулась. Свет померк. Женщина замолчала и огляделась. В наступившей темноте светились глаза. Много глаз. Женщина всхлипнула.
— Беременная я!
— Ещё скажи, что на сносях, — хохотнули в углу.
Женщина вздрогнула и притулилась у двери, привыкая к темноте. Галина подползла к ней и взяла за руку, пытаясь успокоить дрожавшую от нервного озноба женщину.
— Не кричи так, а то здесь всякие люди. Обидеть могут, — прошептала Галина, поглаживая обмякшее тело несчастной женщины. — Какой срок у тебя?
— Седьмая неделя, — вполголоса буркнула беременная. — Тебя как звать?
— Галиной, а тебя?
— Марусей. Маруся Беглова я. На путях взяли. Меня муж ждёт. Мы на юг едем. Там, говорят, голода нет. Здесь у нас пересадка была.
Галина застонала. Она ещё верила, что всё уладится. Кому положено, тот разберётся, что совершили оплошность. Скоро выяснят, где надо, что задержали честных советских людей вместо гопоты. Марусин случай вывернул все мысли Галины наизнанку. Значит, не оплошность совершают. Это не случайность. Задерживают всех, кого не попадя, бросают в состав и везут на край света. И не смотрят, что муж ждёт, что документы есть. Кто попался на улице или на железнодорожных путях, тех и хватают.
— Не плачь, Маруся, как-нибудь, — пробормотала Галина, не понимая, как успокоить беременную женщину. Жалость выворачивала внутренности, отнимая волю к жизни. Жаль было себя и всех, кто был в поезде, даже уголовников.
— Попить бы, всё иссушило в горле, — пожаловалась Маруся.
— Нет тут воды, по вечерам приносят, сырую. Хлеб давали один раз. Тут верховоды завелись. Вон они, в том углу.
В сумраке Галина разглядела женщину; красивая, лицо ровное, гладкое, белое. Волосы вьются, чистые. По лицу видно, что Маруся не изголодала. Руки не изнеженные, но не корявые.