Голиков кивнул, отметив про себя, как часто совпадает течение их мыслей.
– Знаешь, Марина… Я могу понять, когда преступник изворачивается на допросе, пытаясь во что бы то ни стало смягчить свою участь. Но когда мать ищет повод снять с себя ответственность за воспитание сына и переложить ее на кого-то… – он улыбнулся, – ну какое же этому может быть оправдание? И дело в конце концов не в жилой площади, а в тех взаимоотношениях, в той среде, в которой человек живет. У меня, у тысяч моих сверстников, детство было еще бесприютней, но вопросы жилья и воспитания никому и в голову не приходило связывать.
– Это еще что, – печально сказала Марина, – хуже, когда эти, так сказать, родители вообще не замечают собственного чада до тех пор, пока не случится непоправимое. По принципу: пока гром не грянет, мужик не перекрестится… Ну, бог с ним, – она подхватила мужа под руку, – идем… ни слова о работе. Кто знает, когда еще мне удастся тебя в театр вытащить. Ваша милость считает это пустой тратой времени, – она крепко прижалась к его плечу и, заглянув в глаза, ласково засмеялась: – Шучу, шучу…
– Действительно, пошли – время, – заторопил Голиков.
Чтобы попасть. во дворец культуры, надо было подняться на высокий холм живописной правобережной части города. Туда еще не дотянулся строительный прогресс. Скромные, полные достоинства, творения губернских архитекторов стояли уцелевшими свидетелями былой жизни, где находилось место и красоте, и гармонии, и заботе о прочности быта.
В просторном фойе, опоясанном классическими колоннами, Голиковы оказались в празднично настроенной толпе поклонников Аркадия Райкина, счастливцев, умудрившихся добыть билеты на вечер великого артиста, впервые посетившего Верхнеозерск.
Места их оказались в четвертом ряду партера и, коротко взглянув на Голикова, Марина вдруг обиженно поджала губы.
– Саша, мы так редко позволяем себе что-нибудь. Зато будем все видеть и слышать. Да и разница пустяковая.
– Я же ничего не сказал! – удивился он.
– Зато подумал! – Марина рассмеялась, расстегивая верхнюю пуговицу вязаной кофточки.
– Чего-то ты не договариваешь. Что с тобой?
– Ну, ты у меня проницательный!
– Что-то на работе? – спросил Голиков, опускаясь в плюшевое кресло.
– Будто ты сам никогда не получал выговоров, – пытаясь сохранить улыбку, ответила Марина.
– Смотря за что.
– Ну мне, например, влепили за ослабление идейно-воспитательной работы среди несовершеннолетних правонарушителей, – передразнивая кого-то, сообщила она, но голос ее дрогнул, а на глаза вот-вот готовы были навернуться слезы.
– Что же натворили твои правонарушители? Не посещают культмероприятия? – подмигнул Голиков. Шутка вышла неудачная, и он добавил: – Условились же – ни слова о работе.
– Сам виноват, ты начал.
– Ладно… Сдаюсь. Обсудим дома… Раз в жизни оказался в театре, и никакой возможности сосредоточиться…
Голиков, чтобы разрядить возникшее напряжение, стремился перевести разговор в шутку. Нельзя было, чтобы Марина догадалась, насколько глубоко он обеспокоен этим выговором с казенной формулировкой.
Еще недавно Конюшенко по-дружески, но настойчиво советовал ему прекратить возню с пищевкусовой фабрикой. И вот теперь, мысленно соединив эти два на первый взгляд разрозненных факта, Голиков пришел к далеко не утешительному выводу – его пристальное внимание к винным цехам кем-то замечено и все действия контролируются.
Не впервые выходило так, что его нежелание прислушиваться к «своевременным» советам руководства вызывало неприятности: то задерживалось присвоение очередного звания, то негативно оценивалась работа… и, разумеется, сыпались выговоры. «Неужели и Марина теперь окажется в такой ситуации?…» – думал он.
Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Голиков стал разглядывать публику в зрительном зале. И тут же увидел Безбородько – бывшего директора крупнейшего в городе универмага. Тот пробирался в поисках своего места во втором ряду.
Всего один раз майору пришлось столкнуться с этим человеком, но запомнил он его надолго. Тогда из отдела меховых изделий универмага была совершена кража, и работники отдела пытались переложить вину на покупателей. Заведующая секцией, багровая от волнения, закатывая глаза, объясняла:
– Два часа тому назад дубленки поступили в продажу… Я лично проверяла наличие товара… и вот – нате вам! За час похищено восемь дубленок… Ведь только месяц назад мы погасили недостачу – три тысячи восемьсот… Тогда погорели на норковых шапках. Двоих продавцов с треском выгнали… Теперь у меня работают только трое, но в этих девочках я, как в себе, уверена.
После проверки личных дел сотрудниц этого отдела выяснилась довольно любопытная деталь. Она и стала предметом беседы майора с Безбородько.
– Скажите, пожалуйста, почему вы решили принять на работу, связанную с материальной ответственностью, человека, у которого три судимости за хищение государственной собственности?… Кстати, любопытно, что все судимости тщательно завуалированы в документах, а ведь одна из них непосредственно связана с вашим универмагом, и вы об этом не могли не знать!
– Я получил устное распоряжение от вышестоящих работников, – уклончиво отвечал тот.
– Конкретно?
– Не помню, боюсь ошибиться… Не верю, что вам не знакома подобная ситуация. Тут уж собственное мнение надо в карман прятать, – Безбородько исподлобья изучающе поглядывал на Голикова.
– Ошибаетесь, потворствовать преступникам мне не приходилось, и весьма сомневаюсь, что меня может кто-нибудь принудить к незаконным действиям.
– Еще не доказано, что именно она совершила хищение, – возмутился Безбородько, – а вы уже берете на себя функцию суда.
– Можно только приветствовать, что вы так хорошо знакомы с законодательством. И все же подозрение на нее падает в большей степени, чем на остальных…
– Я на вашем месте тоже так бы рассудил.
– А как вы относитесь к тому, что до появления этой женщины в отделе… это удалось установить совершенно точно, не было никаких серьезных, как вы их называете, «недоразумений»? – сухо осведомился Голиков, но тот только пожал плечами и на вопрос не ответил.
Уже на следующий день Безбородько сделал соответствующие выводы из разговора с начальником уголовного розыска. Подозреваемая была уволена по собственному желанию, недостача погашена (как было указано в протоколе – всем отделом), хотя и младенцу было ясно, кто внес необходимую сумму.
Дело о хищении дубленок поступило в отдел Конюшенко, где и было в дальнейшем прекращено «ввиду изменения обстановки места события». Эта формулировка должна была означать, что дело утратило состав преступления, а подозреваемая не представляет социальной опасности.
Спустя полгода в том же универмаге комплексной проверкой была обнаружена крупная недостача в других секциях и возбужден ряд уголовных дел. И снова все свелось только к тому, что были возмещены недостающие суммы, двух заведующих привлекли к административной ответственности, а Безбородько, словно в насмешку над здравым смыслом, был переведен на руководящую работу в управление торговли.
После этих случаев Голиков положил за правило все дела, связанные с торговыми организациями, передавать в отдел Конюшенко, наивно полагая, что не знает специфики работы ОБХСС, оправдывая себя тем, что и по розыску дел выше головы.
Но если не лукавить перед собой, было нечто, в последние годы растравлявшее душу. Голикова: убеждение, что в обществе утверждается какая-то вывернутая наизнанку мораль, связанная с духовным оскудением. Чем выше вскарабкивался по служебной лестнице преступный чиновник, тем сложнее было к нему подступиться. «Как, смотри, держался на допросе Леонов, – думал майор. – С какой снисходительной улыбкой намекал, что пора бы мне позаботиться о своей судьбе и карьере!..