— Дело в другом...
— Дело в том, что ты все время занята. А почему бы мне не присоединиться к тебе и к твоей матери?
— Мне не кажется, что это хорошая идея.
— А почему, собственно?
— Потому что мама не позволит мне играть на твоей трубе.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мама не знает, что ты белый, — вот что.
— А тебе не кажется, что пора ей об этом сообщить?
— Ты что, хочешь сказать, что после трех свиданий пора подумать о свадьбе?
— Считая сегодняшнее — после четырех.
— Ну ладно, после четырех.
— И все они прошли прекрасно.
— Кроме первого.
— Ну, первое не в счет. А все-таки, с кем ты сегодня встречаешься?
— Я же тебе уже сказала, это не твое...
— А ты первый раз с ним встречаешься?
— Нет.
— Он чернокожий?
— Золотце, отцепись.
— А о нем мама знает?
— Знает.
— И играть на его трубе она позволяет?
— Мама все еще думает, что я девушка. Она никогда мне не позволяла играть ни на чьей трубе.
— Ну, как всякая мама, — сказал Клинг и насмешливо прищурился. — А ты хочешь сказать, что ты — не девушка?
— Я вообще насквозь порочна.
— Ну ладно, а когда же мы сможем пойти куда-нибудь вместе? Арти...
— Мы и сейчас вместе.
— Ну да, но Арти хотел с тобой познакомиться.
— Кто такой Арти?
— Арти Браун. Тот самый коп, который посоветовал мне пойти в заведение Барни, помнишь, я гово...
— А, помню. Тот, у которого бабушка была рабыней.
— Прапрабабушка. Он хотел, чтобы мы как-нибудь вместе пообедали — он и его жена.
— Ну, я не возражаю.
— Ну да, но ты же постоянно занята!
— Не постоянно.
— Ты занята сегодня вечером, занята...
— Сегодняшняя встреча была назначена давным-давно.
— А как насчет завтрашнего вечера?
— Я не против.
— Правда?
— Правда.
— Здорово. Тогда я скажу Арти. Китайский ресторан тебя устроит?
— Вполне.
— А с кем ты сегодня встречаешься?
— Не твое...
— Шарин!
Это восклицание, произнесенное глубоким, звучным голосом, раздалось из-за правого плеча Клинга и заставило того обернуться. За плечом обнаружился мужчина — высокий, чернокожий, одетый в элегантный костюм на несколько тонов светлее его кожи. На небольшой пластиковой карточке, прикрепленной к лацкану пиджака, было написано «Больница Маунт Плезент».
— Привет, Джейми, — сказала Шарин и поспешно добавила: — Берт, это Джейми Хадсон...
— Здра...
— А это Берт Клинг, — закончила Шарин.
— Рад с вами познакомиться.
Мужчины пожали друг другу руки. Клинг, в которого повадки детектива въелись куда глубже, чем он сам об этом догадывался, тут же повнимательнее рассмотрел пластиковую карточку и обнаружил, что этого нависающего над их столиком статного мужчину зовут доктор Джеймс Мелвин Хадсон и что он работает в отделении онкологии.
— Присаживайся, — предложила Шарин.
Хадсон — доктор Джеймс Мелвин Хадсон из отделения онкологии — тут же воспользовался предложением. Клинг про себя отметил, что доктор сел рядом с Шарин, а не с ним. Врачи тут же завели оживленную беседу о каком-то пациенте, которого Шарин направляла к Хадсону — доктору Джеймсу Мелвину Хадсону — несколько месяцев назад и которого — таковы превратности судьбы — застрелили вчера вечером.
— Берт — детектив, — заметила Шарин.
— В самом деле? — вежливо переспросил Хадсон.
Клинг подумал, почему Шарин сочла нужным упомянуть, что он — детектив, но не стала сообщать, что Хадсон — врач. Возможно, она хотела дать понять Хадсону, что между ней и Клингом существуют чисто деловые отношения — они оба из полиции и все такое. Но почему тогда она не стала сообщать Клингу, что между ней и Хадсоном чисто деловые взаимоотношения — они оба врачи и все такое? А еще он вдруг подумал, уж не является ли доктор Джеймс Мелвин Хадсон тем самым человеком, с которым у Шарин назначена встреча на сегодняшний вечер. Клинг почувствовал себя так, словно его пнули под столом.
— Ирония ситуации в том, что человек все равно умирал от рака, — сказал Хадсон. — Ему оставалось два, от силы три месяца...
— И к тому же он был таким незаметным...
— Почтальон, да?
— Совершенно верно.
— Две пули в голову.
— Это случилось в уличной перестрелке?
— Нет, у него дома — в том-то и штука! Какие-то два парня вошли и пристрелили его, когда он спал в собственной кровати.
— А откуда стало известно, что это сделали два парня?
— Хозяйка дома заметила их, когда они выходили.
— Его что, прикончили по ошибке?
— Похоже на то. В одном доме с ним живет несколько торговцев наркотиками.
— Бывает же, а?
— Да, ужасно. Ну, мне пора. — Хадсон встал, еще раз пожал Клингу руку и сказал: — Рад был с вами познакомиться. — Потом он повернулся к Шарин и проронил: — До вечера.
— До вечера, Джейми, — ответила Шарин и помахала рукой. Хадсон быстро вышел.
Некоторое время они сидели молча.
— Общий пациент, — пояснила Шарин.
— Угу, — откликнулся Клинг.
Он думал, что против доктора Джеймса Мелвина Хадсон а у него никаких шансов.
— Что я терпеть не могу во врачах... — сказал Клинг.
Они с Кареллой стояли под навесом у входа в театр и ждали, пока придет Джози Билз. Часы, висевшие на фронтоне гостиницы, расположенной на противоположной стороне улицы, показывали десять минут третьего. Часы Кареллы — восемь минут. Так или иначе, но Джози все еще не было.
— ...так это то, что они считают, что их время более ценно, чем время других людей, — сказал Клинг. — Ты замечал — стоит зайти в больницу из-за какой-нибудь чепуховины, и тебя промаринуют там часа два, не меньше. Ни один врач не станет расходовать свое время понапрасну. Он может закончить одну операцию — лоботомию, например, — и тут же приняться за другую. А ты тем временем сидишь и битый час ждешь, пока у него найдется минутка, чтобы вскрыть чиряк у тебя на заду...
— А у тебя когда-нибудь был чиряк на заднице? — поинтересовался Карелла.
— Не было. На руке как-то был. Но дело не в том. Тебе приходится ничего не есть с вечера — хотя делается это под местной анестезией, и к тому же тебя еще и заставляют прийти часа за два заранее, чтобы доктору было удобно. Совершенно не имеет значения, кто ты такой и насколько ты важная шишка — с той минуты, как ты попадаешь в больницу или в приемный кабинет, всем повелевает доктор. Ты можешь вести дело какого-нибудь маньяка, который убил четырнадцать человек ледорубом и в этот момент примеряется к пятнадцатому, но время доктора более ценно, чем твое, и тебе приходится сидеть и листать прошлогодние журналы, пока он не снизойдет и не выкроит минутку для тебя. Ненавижу докторов.
— Мальчишка, — хмыкнул Карелла.
— И медсестер я тоже ненавижу. Как только я вхожу в приемную, медсестра сразу же начинает называть меня Берт. Я ее первый раз вижу, но она считает себя вправе называть меня просто по имени. Да к ним хоть президент Соединенных Штатов войди — медсестра и ему скажет: «Присаживайтесь, Билл, доктор скоро освободится». Я позволяю себе называть малознакомого человека просто по имени, а не «мистер такой-то», только если знаю, что он преступник. Садись, Джек. Садись, Хелен. Может, она и доктора называет просто по имени? Может, она стучится к нему и говорит: «Мэл, к тебе Берт»? Как бы не так! «Доктор скоро освободится, Берт». Ненавижу и врачей, и медсестер.
— Что, прямо так всех и ненавидишь?
— Ну, вроде бы тот врач, который делал вскрытие, — неплохой мужик, — сказал Клинг. — Двайер.
— А ты откуда знаешь?
— Шарин сказала.
— Кто? Ах да, Шарин. А она откуда знает?
— Она врач.
— Мне казалось, ты говорил, что она коп.
— Она врач, который лечит копов.
— А мне послышалось, что ты ненавидишь всех докторов.
— Кроме Шарин.
— Я бы сказал, что ты очень сложная натура, Берт, — снова хмыкнул Карелла. — Если, конечно, ты позволишь называть тебя просто по имени.
У тротуара затормозило такси. В боковых стеклах отражалось солнце, и детективы не могли разглядеть, кто именно сидит в машине и в настоящий момент расплачивается с водителем. Им оставалось только ждать и наблюдать. Дверца такси открылась, и Джози Билз развернулась на сиденье, поставив ногу на тротуар. На ней были оранжевые джинсы, хлопчатобумажная рубашка и коричневые сандалии. Светло-рыжие волосы Джози были собраны в хвост, а на лбу подхвачены коричневой лентой под цвет глаз. Через плечо был переброшен ремень коричневой кожаной сумки. Из сумки торчала знакомая синяя обложка — сценарий «Любовной истории». Джози взглянула на часы, выбралась из машины, взглянула вперед — и увидела идущих ей навстречу Клинга и Кареллу. Похоже, в первый момент она удивилась. Солнечный свет играл на единственной рубиновой сережке, висевшей в левом ухе.