— А когда он был здесь у нас, один в комнате не оставался?
— Оставался. Не могла же я его все время развлекать? К тому же я делала вид, что у меня куча дел, его присутствие в доме нежелательно, но он не уходил.
— Еще бы! Ему же надо было спереть твой голубой платок и выдрать пуговицу из моей джинсовой рубашки. Поэтому он и торчал.
— Но зачем?
— Почему-то ему было необходимо убедить следствие, что именно я отравитель. В чем здесь дело и при чем тут книга, которую он написал? Вообще, в этом есть какая-то мистика. Чтобы понять его поступки, мне надо знать, что это вообще был за человек. Сам ли он все придумал, или случившиеся — просто цепь совпадений, хотя слишком их много.
— Леша, что же теперь будет?
— А ничего. Яда у меня не было, Клишина я не убивал, ты с ним не спала. Кто бы еще засвидетельствовал, что я к ним четвертого июня не ходил?
— Постой, ты же приехал в девять, а в десять уже спал.
— Ну да, а этого чокнутого писателя убили в половине одиннадцатого вечера, когда я уже второй сон смотрел. А ты где была?
— Телевизор смотрела, потом, в начале одиннадцатого, соседка Настя привела домой Сережку. Она еще спросила, где ты, а я кивнула за занавеску: «Вон, намаялся и спит». Ты так сладко сопел, слышно было.
— Вот именно. Соседка слышала, как я сладко сопел носом в начале одиннадцатого, как раз в то время, когда, как пишет в своей книге Клишин, я сыпал ему в стакан яд. И соседка сразу ушла?
— Леша, где ты видел, чтобы две женщины летом, да еще на даче, да еще вечером, разошлись через пять минут и не обсудили, что, где и у кого взошло?
— Действительно, это было бы сюжетом для маленького фантастического рассказа. Сколько времени вы обсуждали свои грядки?
— Ну, не меньше двадцати минут.
— Что ж, родная моя, это уже почти алиби. Можно зацепиться, на худой конец. Да, этот Паша подсунул нам с тобой хорошую свинью. Надо еще подумать, как я могу доказать, что не травил эту скотину.
— Леша, он же умер!
— И слава богу! Вернее, слава богу, умер до того, как у меня появилось зверское желание помочь ему отправиться на тот свет. Нет, он еще позволил себе высказаться о моей бывшей профессии как о малоинтеллектуальной, плел всякие гадости, представляешь? Тоже мне, непризнанный гений! Это вообще свидетельствует о недалеком уме: валить всех людей в одну кучу и подгонять под какой-то стереотип. Можно подумать, среди писателей все интеллектуалы, потомственные интеллигенты, люди с университетским образованием. Нет уж, в каждом стаде бывает и паршивая овца, и та, с которой впоследствии сдирают золотое руно.
— Ох ты и разговорился!
— Я разозлился. Во мне, знаешь, профессиональная гордость проснулась. Не все мы такие тупые, как он пишет: мол, никто не узнает, не найдет, не догадается. Всех выведу на чистую воду! Ничего себе вывел: очернил порядочную женщину, будущую мать, оболгал совершенно незнакомого человека, вылил кучу грязи на тех, кто пытается привлечь к ответственности его же убийцу. Нет, я просто в бешенстве.
— И что теперь?
— А ничего. Я пожертвую выходными и частью вечернего отдыха в рабочие дни, чтобы узнать, что же на самом деле за этой писаниной кроется и зачем нужна была Клишину эта мерзкая комедия. Вот так.
— А я?
— Что — ты? Разве тебе не обидно?
— Обидно, конечно, Паша мертв…
— А если эту книгу издадут?
— Ты что?!
— А ничего. Я, конечно, не Арнольд, который Шварценеггер, и не красавец Павел Клишин, но и не тощий мужик с красными глазами в костюме «Адидас». И я сделаю все, или чтобы эта книга вовсе не была опубликована, или чтобы в послесловии стояла сноска, что дело раскрыто, истинный убийца найден, а все, что соизволил написать автор, — не более чем домыслы и плод больного воображения. Вот так-то.
— Ты знаешь, я не люблю эти твои расследования, но здесь ты прав: я не хочу, чтобы мои друзья, знакомые и вообще все, кто нас знают, подумали, будто в книге написана правда. Я не буду злиться и не буду тебе мешать.
— Спасибо, Саша. Ты меня прости.
— Ты когда поедешь-то?
— Куда?
— Домой, не в родное же управление.
— Завтра хотел, но придется сегодня вечером. Ты не обидишься?
— Уже нет. Давай только не будем об этом говорить сегодня больше, а?
— Не будем, — легко согласился Леонидов. — И чтобы реабилитироваться за необоснованное подозрение, я сейчас же возьму молоток, фанеру и пойду спасать тебя и Сережку от комарья.
Алексей уехал в город в восемь вечера, чтобы не слишком обижать Сашу и дать себе немного времени для нужных мыслей. В том, что эти мысли будут, он не сомневался: мозг изголодался по любимой работе, слегка его уже иссушили цифры, договоры о поставках и бесконечные телефонные разговоры о ценах и сроках. Хотелось просто подумать о людях, о жизни, о тайных движениях человеческой души и о том, что ничего нет в мире прочного и жить по-прежнему можно расхотеть в любой момент, независимо от социального положения и зарплаты. Смириться с этой зыбкостью значило пассивно ждать, как с твоей судьбой разберутся другие, а попробовать подвести под нее фундамент — рисковать самим существованием конструкции.