И потому вести следствие поручают офицеру, чья карьера уже загублена из-за его отказа сотрудничать с жандармским ведомством. (Этот не выдаст.)
Самое трудное, видимо, было объяснить убийце поэта, что от него требуется и чем для него самого обернется попытка чистосердечного признания.
Должно быть, объяснение было в том самом духе, в каком высказался о Мартынове опальный генерал Ермолов:
«Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых…»
Мартынов этих слов никогда не узнал. Он и без того оказался сообразительным молодым человеком.
P.S.
* * *
– А я скажу вам: над Россией — рок,
и если так дела пойдут и дальше…
Так вот, мы коротали вечерок
у N., у хлебосольной генеральши.
Рояль, шарады, шутки, легкий флирт –
кружили, счастью своему не веря…
В окне душистый лавр и пряный мирт.
(Не тайная, но все-таки вечéря.)
Ведь прямо из окопов! Повезло.
Тут жить да жить, а не курками клацать.
Тринадцатое – чертово! – число,
и приглашенных (вышло так) тринадцать.
Был Пушкин Лев Сергеич, Трубецкой,
ну, словом, от майора до поэта.
И вдруг такой повеяло тоской,
когда Мишель заговорил про это:
«Пятнадцать лет, а, кажется, вчера…»
Сказал и встал, и стал еще бледнее:
«За убиенных Павла и Петра,
Кондрата, Михаила и Сергея!..
Мартыш, а ты не выпьешь?» «Я не пью
за эту сволочь». Музыка увяла,
И время растянулось, как в бою.
«А этого тебе не будет мало?..»
Девицы в обморок. Мартынов за кинжал.
А тот насмешливо: «Ты стал большим черкесом!»
«Я сделаю, Мишель, чтоб ты молчал!»
…Он посмотрел впервые с интересом
(вот, как сейчас, я вижу их двоих,
и этот взгляд сквозь сумрак омертвелый)
и поклонился, и промолвил стих
евангельский: «Что делаешь, то делай –
скорее».
Моя книжка о Пушкине, декабристах и поиске могилы казненных здесь: