Майк Шейн сидел на носу лодки, стараясь не шевелиться и сохранять бесстрастное выражение лица. Слава Богу, у Патрика хватило ума промолчать. Мануэла, находившаяся на корме, произнесла несколько слов на каком-то непонятном языке, как решил Шейн, — на семинольском. Люди у костра по-прежнему не обращали на них ни малейшего внимания, продолжая заниматься своими делами с таким видом, будто ночную тишину не нарушило ни звука.
Нос лодки уткнулся в берег. Шейн вышел первым и придержал лодку, пока остальные выбирались на берег. Затем они с Патриком вытащили лодку из воды и, повинуясь молчаливому жесту Мануэлы, оставили рюкзаки в лодке. Однако, к немалому удивлению обоих, она позволила им сохранить пистолеты.
Вслед за Мануэлой они прошли в круг огней и сели на землю у центрального костра. Альбиноска молча протянула им деревянные миски с дымящейся едой и ложки из нержавеющей стали. За исключением мертвенно-белой кожи и красных глаз, она была настоящей красавицей. Шейн решил, что ей не может быть больше восемнадцати.
Еда состояла из тушеного мяса и неизвестных Шейну овощей, залитых горячим пахучим кэрри.
— Съешьте все до последней крошки, — тихо сказал Шейн Патрику. — Таков обычай, и очень важно, чтобы он был соблюден.
— Жаль, что это не обычные хлеб и соль, — прошептал в ответ Патрик. — Идея та же, но это варево куда хуже на вкус. А что такое с этими людьми?
То же самое удивило и Шейна. Женщины и мужчины двигались скованно и одеревенело, словно выполняя некий древний ритуал. У них были застывшие и остекленевшие глаза, совершенно лишенные всяких эмоций. Один мужчина наступил босой ногой на раскаленный уголек, вылетевший из костра, и, казалось, ничего не почувствовал.
— Пусть это вас не волнует, — спокойно сказала Мануэла. — Эти люди выпили отвар из священной травы, которая делает их счастливыми. Вот и все.
Увидев выражение лица Шейна, она рассмеялась.
— Господи, Майк, да не смотрите вы так! В этом рагу нет ничего такого, иначе я бы сама не стала его есть. И не бойтесь говорить — по крайней мере до тех пор, пока не появится Бонс. В таком состоянии они не услышат никого, кроме Бонса.
— Это верно, — сказал старик-индеец тонким дрожащим голосом, больше похожим на шепот, и повернулся к Мануэле. — С возвращением тебя, дитя мое.
От удивления Шейн и Патрик едва не выронили ложки. Мануэла рассмеялась, старик тоже усмехнулся.
— Не волнуйтесь, — тихо произнес он. — Я никогда не пью эту траву, и я всегда на стороне справедливости. Говорите все, что вам нравится, словно меня здесь нет.
— Спасибо, — кинул Шейн. — Приятно встретить здесь друга.
— Друга? — удивился индеец. — Белый человек выкопал из могилы кости Оцеолы и отрубил ему голову. И ты называешь меня другом?
— Люди с добрыми сердцами — всегда друзья.
— От всей огромной земли моего народа у нас остался лишь этот клочок грязи, где мы должны умереть — я ты называешь меня другом?
— Умные люди всегда найдут общий язык.
Молодая негритянка взяла маленький деревянный барабан, обтянутый змеиной кожей, и начала выбивать странный пульсирующий ритм, а старуха бросила в костер щепотку какого-то порошка, отчего пламя покраснело и взвилось вверх.
Без дальнейших церемоний хозяин Большого Кипарисового Болота вышел из темноты и направился к костру. Как всегда, Лонгстрит Дрейз Бонс представлял собой весьма необычную фигуру. В данном случае впечатление усиливалось тем, что у него полностью отсутствовали традиционные атрибуты колдуна и шамана. С его шеи и запястий не свисали пучки перьев, кости или мешочки с лечебными снадобьями. В носу не было кольца, в ушах — серег, на лице — краски.
Патрик удивился бы гораздо меньше, если бы все это было.
Бонс оказался высоким стариком в щегольских белых ботинках и безупречном костюме, в котором было не стыдно показаться в самом шикарном ресторане на Палм-Бич. Его золотые запонки были немного старомодными, но яркий шелковый галстук, судя по всему, был куплен совсем недавно. Несмотря на возраст и худобу, делавшую его похожим на скелет, обтянутый дряблыми мышцами и кожей, он держался прямо и двигался с легкостью двадцатилетнего юноши.