Она никогда и нигде не работала — сначала делала что-то по дому, потом они стали нанимать прислугу. В последние пять лет Лялю просто разнесло — она постоянно что-то ела, жевала, грызла. Они могли позволить себе любой курорт, любого тренера, любой спортивный клуб и бассейн. Ляля не хотела об этом даже слышать.
Чем она жила все эти годы? Что с ней творилось? Почему она так кричит сейчас на него? Ляля? И это его жена, его Ляля?
— Ты слышал меня, подонок, урод? Голым и босым! Ты слышал? — Она схватила его за руки повыше локтей и затрясла.
А физически она и сейчас очень сильная, подумал Вадим Оттович, стараясь освободиться. И тогда она изо всех сил царапнула его по лицу остро отточенными наманикюренными ногтями.
Он оттолкнул ее от себя. Ляля отшатнулась, но на ногах устояла.
— Ненавижу тебя! — прокричала она и убежала из комнаты, забыв о своей хромоте.
А потом он услышал совершенно дикий крик Матильды и ринулся за Лялей в спальню.
— Я ненавижу, ненавижу тебя! — прорычала сквозь слезы его жена Ляля. Ее руки тряслись, а на полу лежала Мотя.
…С кем же он жил все эти годы? Почему и зачем? Вадим Оттович отвернулся от черной пустоты вопросов и уткнулся в нежное, сильное плечико Люды, которая уже спала. Он обнял ее и утонул в ее тихом, теплом запахе.
«Прости меня, Людка, прости дурака за все твои одинокие вечера, — думал он. — Прости меня, Костька, сын, прости за все, за то, что я предал, бросил и откупался, вместо того чтобы растить тебя. Прости меня, Мотя, киса моя тихая, моя красотулечка, я так хотел тебя спасти».
Он еще раз вспомнил нежную и тихую Матильду — даже на трех лапках она была грациозной и трогательной, как все кошки. У нее была красивая корзиночка, в которой она любила валяться. Он сам выбрал эту корзину в зоомагазине, как раз ей под стать — нарядную и легкую, с голубыми оборочками и кружевом. У Моти были самые большие на свете зеленые, совершенно инопланетные глаза, розовые нос и пальчики лап, густая, короткая белая шерстка.
Теперь он припомнил, что от Ляли Мотя всегда шарахалась, хотя он проверял — корм и вода на месте, наполнитель чистенький, но это делала прислуга.
«Должно быть, Ляля била ее или орала на нее, когда меня не было дома. Барыня из «Муму». Назови тигра по имени, и он появится», — вспомнил Блумберг старинную китайскую поговорку.
«Я исправлю. Я все исправлю. Я все вынесу и все исправлю, я буду много работать и все сделаю так, как надо. Я все изменю. Я еще успею. Только вы простите меня, пожалуйста, Люда, Костик, Мотя!»
Глава 43
Прошла уже целая неделя после Восьмого марта, но Маше казалось, что этот праздник никогда не закончится. Прежняя жизнь до знакомства с Димой представлялась ей теперь как грустный фильм о какой-то другой девчонке, которая боялась всего на свете, была одна, которую никто не любил и которая сама никого не любила.
Теперь она узнала о себе, что у нее маленькие ручки и ножки, к тому же ножки еще и длинные. Узнала, что она красотка, что у нее хороший характер, пушистые ресницы и очень мягкие волосы.
Влюбившись друг в друга, они с Димой впали в эйфорию, не совсем понятную окружающим. Держась за руки, шли по неизвестной им стране, по сказочному городу, который обожал их обоих, и весенний ветер дул им в спину.
Впереди грозной горой дыбилась сессия, и это было единственное, что до некоторой степени держало их поблизости от земли. Пережив сессию, они планировали улететь вместе, отправиться в Сочи.
Отец Димана пил, и не просто пил, а спивался. Он начал пить, когда сыну исполнилось восемь лет, — именно тогда мать Димана и перестала жить с муженьком по-супружески.
Когда Дима был маленький, отец любил его, покупал ему любые игрушки, все, что сын просил, — велики, ролики. После запоев ничего такого в сердце папаши не осталось. Домой после работы приходил жалкий гоблин, который, хлебнув лишнего, становился нестерпимо агрессивен, склочен и злобен.
Вечерние концерты папаши были очень плохим аккомпанементом, когда Диман готовился поступать в Бауманский. Тогда его выручил Сашка: парнишка сбегал заниматься к другу, там же часто и ночевал.
Всем своим существом Диман ненавидел две вещи на свете: водку и своего отца, теряющего год за годом человеческий облик.