Кажется, никого не нужно было уговаривать. В те времена существовала, автор не знает, как сейчас, такая у железной дороги демократическая и тогда копеечная услуга, как «прерванная поездка». А разве долго отметить билет и перерегистрировать с поезда вечернего на утренний, но только на завтра! Ах, это солнечное время брежневского застоя!
Герой требует от автора точности, от которой автор увиливает. Гостиницу в Ленинграде сразу и на одну ночь, без звонка из какой-нибудь инстанции достать было совершенно невозможно. Вот и пиши после этого воспоминания, когда современный читатель в подобное поверить не может. В те годы в городе не проходили экономические саммиты и не разыгрывались мировые футбольные первенства, значит все гостиницы были свободны! Но было их в три или в пять раз меньше. Ну, как же так, чтобы негде было бы снять койку. Да, так! Так именно и было, хотя у барышни, конечно, был номерок прямо на Невском проспекте. Но здесь вспомним всемогущего папу.
Ах, ах, я могу подремать на коврике у вашей постели. Невозможно забыть эту долгую прогулку, очаровательный сумрак, хорошо маскировавший брежневские же некрашеные и не ремонтированные фасады. А эти не кончающиеся разговоры с университетскими цитатами из Серебряного века, когда из-под каждой летел брызжущий подтекст. Цитат была перебрана масса, в том числе и из незабываемой и банальной классики: «И не пуская тьму ночную...»
Как, коврик возле постели? И в более суровое, чем брежневское, андроповское время, когда даже от общественных бань потребовался отчет, кто в рабочее время бани посещает, все-таки в некоторых гостиницах существовал свой регламент. Не всегда от позднего, а то и от ночного гостя требовали пропуск или брачное свидетельство. Ночному швейцару можно было дать хрустящую бумажку, а ночной портье на входе всегда знал, с кем кто идет и для кого был забронирован номер.
Но это все присказки. Коврик даже не был пыльным, а заря все-таки прокралась в гостиничное окно сквозь утренний гам Невского проспекта. Хорошее было время, в молодости оно всегда хорошее. Она проводила его к утреннему поезду и тогда же предупредила: папа строг, и лучше так и оставаться, на подчеркнуто советском «вы», кто-нибудь обязательно донесет. Но и он, как бывалый человек, знал: привычка никогда не подводит. Если постоянно «вы», то никаких якобы оговорок с «ты», свидетельствующих о доверительных отношениях.
Роман закончился в конце лета, уже в Москве. Герою всегда казалось, что у нее, как и у него, были еще и параллельные восторги. Они оба расчетливо выбирали, с кем идти дальше. Она наверняка сравнивала, а он холодно решал, подойдут ли ему папины связи. Но автор хорошо помнит, как все закончилось, и здесь не даст герою испортить все сентиментальными подробностями и домыслами. Собственно, в тот вечер она и сказала, что через две недели выходит замуж.
Они прекрасно тогда по этому поводу напились в очень интеллигентной компании в Доме архитекторов. Лето еще продолжалось, и у московской вечерней жары, как и у ленинградской, тоже существовала волшебная сила соединять и приводить к блаженству. Замужество — это еще не конец отношениям. Мало ли что говорит женщина, семенящая на каблуках по Гранатному переулку к Никитским Воротам. Он уже прикидывал, сколько же надо будет сегодня, в субботний вечер, отдать таксисту до его, привычной уже и ей, «однушки» в Бескудникове, но тут она внезапно сказала: родители на даче, пойдемте ко мне.
Автор не любит своего героя за «размазывание» мелочей жизни, но герой просто ненавидит у автора чудовищную манеру за всем наблюдать, фиксировать, сопоставлять и не уметь жить нормальной человеческой жизнью. Автор, конечно, все понимает, знает о своих недостатках, да и писать старается попроще, потому что чем проще, тем доходчивее и ближе к кассе. Но! Как и в повседневности, автор что-то постоянно разведывает, выведывает, прикрываясь, что он писатель и ему надо для опыта все знать. Будь проще, говорит он сам себе, рассказывай нехитрые истории с обычной любовью и обычными человеческими отношениями, и люди к тебе потянутся.