Оказывается, только он, герой и протеже автора, почти новенький в этой компании, ничего не знал о внезапно появившейся красавице. Это была довольно пышная, лет на семь старше героя моложавая дамочка. Она была в широкой по моде того времени юбке и вольном, не советском декольте. В просторном вырезе довольно скромно лежала, чуть, правда, великоватая для того, чтобы быть настоящей, жемчужная гроздь. Вошедшая красотка была свободна и раскованна. Сразу стало понятно, что в этой комнате ее хорошо знали и даже любили. Герой, конечно, не утерпел и тут же прикинул сокровенные особенности этого хорошо ухоженного тела. Что-то он даже мгновенно вспомнил из летавших иногда в той же комнате вольных разговоров. О некой бывшей коллеге этих молодых людей, добывающих информацию на просторах Москвы, о некой девице, сделавшей фантастическую карьеру: поехала брать интервью у предпринимателя-финна и почти молниеносно вышла за него замуж. Срочное интервью, как бывает, спустили сверху: скорей, скорей! А девица оказалась в тот момент единственной, кто свободно владел английским. Но стоил ли сраный английский, не освоенный даже после университета, того, чтобы тратить на него время сегодня? Журналистика — особая специальность: здесь и сейчас!
Сразу было видно, что прибывшая соотечественница принадлежала к типу широких и добрых по характеру русских натур: им легче сказать «да», чем отказать. Это чувствовалось не только по ее обращению, но и по огромной сумке подарков, которые стремительно влившаяся в компанию дамочка выкладывала на первый попавшийся ей стол. Это сейчас бутылка виски и бутылка вермута «Чинзано», внезапно появившиеся в журналистском офисе, удивят не больше, чем повышение платы за коммунальные услуги или закон Яровой. Тогда это тоже не было громом, молнией и дождем в январе, но все же нечастым и прекрасным сюрпризом.
Как же все тут закружилось! Описывать молодежную пьянку в служебном помещении (сейчас бы сказали «в офисе», еще раньше — «в служебном кабинете»), описывать легкое брожение от стола к столу, вдруг из ниоткуда возникшие стаканы, появившиеся из буфета бутерброды и тарелку с пятью порциями «яйца под майонезом» — занятие и скучное, и однообразное. Все было или у Аксенова, или в кино. Картинка у каждого читателя в уме. Естественно, набежал еще служивый народ, помнивший и знавший эту теперь уже финскую гражданку. Как же ее звали? Герой, которому, кажется, уже или под восемьдесят, или за восемьдесят, затрудняется вспомнить. Но на что тогда автор, отвечающий за все? Автор знает это имя совершенно точно — Тамара. И как не помнить, когда некоторые картины так врезаются в память, что их не вырежешь оттуда и хирургическим ножом. Видите ли, она знала английский! Если бы ему, моему герою, нормальное детство, не сидевшего в лагере родителя, английский с трех лет и пианино с пяти! Папочку бы, роскошного красавца, хорошо, если партработника, но можно, чтобы служил в КГБ. Хорошо обеспеченная семья, романо-германское отделение в университете. А пока они все, включая автора, хохочут над собственным начальством, слушают легенды о том, что в Финляндии даже в самом маленьком городе все есть, включая мясо, колбасу и джинсы, о том, что только выпивка там дорогая. Да нет, и у нас жизнь что надо, говорит кто-то из компании, оглядываясь то ли на стену с портретом генсека, то ли на нагло поблескивающий телефонный аппарат. У нас молоко 32 копейки за бутылку, а водка круглосуточно. Так что же еще в этой самой, не желающей отпускать, памяти? Героя сверлит одна-единственная мысль: хорошо, что лето, все на дачах и по деревням, значит его комната в коммуналке свободна. Говорят, что язык лучше всего учить в постели. Хорошо бы этот язык, как зарубежный марочный вермут, сам переливался. Переливалось в тот вечер плохо. А запомнилась целая куча импортного, ранее не виданного им женского белья на полу возле его семейного дивана. И стыдная для него сцена: когда все закончилось, ей надо было выскочить в коридор в общий туалет. Она накинула на себя халат его жены. Маленький халатик хрупкой и безответной женщины. Халатик не застегивался и в запах не сходился на пышной от финского кормления груди... Английский, собственно, тогда переливался, но не перелился.
С каждым днем автору все определеннее кажется, что жизнь — это действительно сон, и в связи с этим автор уже перестает отчетливо различать, где события его собственной жизни, которые он перекладывает в повесть, выдавая их за жизнь героя, а где — мечтания и немудреные биографические выдумки его персонажа. Сейчас автора преследует словосочетание, в свою очередь, составляющее название классической пьесы. Автор пишет его, название, без большой буквы, которая в грамматике соответствует названию или имени. Что делать, если «любовь к трем апельсинам» преследует его? Что ему здесь, в этом словосочетании, нравится, вызывая в сознании какое-то непреодолимое волнение? Отголоски ли оперы Прокофьева, шедшей в Большом театре лет двадцать пять назад? Или стойкий и свежий, как сама молодость, цвет этого круглого, как солнце, плода? Навсегда и горестно утонувшая молодость, так автор думает, здесь является главным увлекающим компонентом. Но у тоже совсем немолодого героя повести все это ассоциируется с другими картинами. Во-первых, апельсинов, вызывающих любовь, было не три, а двенадцать, и все они говорили, кроме русского, — извини, первоначальная задумка! — на французском языке. На английском, на русском — какая разница, когда идея сохраняется: у всех этих красавиц-студенток вторым языком был еще и английский. И есть уравнивающий всех, в том числе и основную идею этой повести, аргумент. В конце концов, отделение, на котором в Московском университете изучают европейские языки, называется романо-германским. Здесь отчетливый намек на истинное положение дел: «романо» — это, конечно, в первую очередь намек на романские народы, следовательно, и на французов. Но какие это были милые и прелестные девочки, когда в своих легких летних платьицах они порхали, как бабочки, по большой квартире в центре Москвы! И герой повести, и автор здесь соединяются в одной общей для них ассоциации при воспоминании о том девичьем собрании — все вместе девочки напоминали коллекцию бабочек или — это вернее — воздушных, похожих на разноцветные бесплотные тени девушек с картин Борисова-Мусатова. Это во-вторых.