- Дядь Ваня! Мужики! - Степан опустил голову. - У мамки прощения попросите за меня!
- Ладно, - протянул староста, а потом торопливо, словно опасаясь передумать, добавил: - Солнце садится, пора тебе.
Степан оглянулся: сквозь редкие деревья виднелись мглистые курганы. Действительно, нужно было спешить. Если до темноты он не успеет найти убежища, то спать придется на земле в чистом поле, а это вариант нежелательный.
И тут новая мысль заставила его встрепенуться и снова обратиться к старосте.
- Тот умирающий! Он назвал мне цифры! Он сказал, что это важно!
- Какие цифры, Степа? - снисходительно откликнулся Иван. С первого взгляда было ясно, что оно ему надо - как зайцу пятая нога.
Действительно - какие? Степан и во время роковой встречи не сильно-то стремился запомнить слова больного всадника. И как, в таком случае, оживить их в памяти сейчас?
- Он назвал цифры... несколько больших чисел, - медленно и тяжело, словно вытаскивал из доски клещами неподатливый гвоздь, проговорил Степан, от внутреннего напряжения он даже покрылся испариной. Когда его судьба решалась - не покрывался, а тут - на тебе. - Второе число - «четыре-четыре-четыре-пять», как сейчас помню. А первое - хоть ты тресни... - он закусил губу. - Но тоже начиналась на «четыре»...
- И что это может быть? - скучным голосом осведомился Пантелей.
А староста вновь сдвинул брови.
- Мне-то какое дело? - спросил он с угрозой. - Каким боком это касается общины?
- Мало ли, - пожал плечами Степан. - А вдруг тут что-то по-настоящему важное? Да и одет был всадник, как армеец. Вдруг, это касается пришлых?
- Да ну, бред да и только, - отмахнулся Пантелей.
- Таких армейцев - полстепи! - добавил Кирзач с усмешкой. - Повсюду бандиты, а во что они одеты и чем вооружены - не значит ровным счетом ничего.
- Нет больше армейцев, как и самой Красной армии нет, Степа, - сказал староста весомо. - СССР нет, ничего нет, и нас скоро не останется. Только пришлые попируют на наших косточках. Иди бога ради, пока остальные не прослышали о том, что ты учудил. Ежели вся община захочет наказать тебя, то мы с мужиками умоем руки. Иди!
- Не поминай лихом, брат! - Вовик Щербина порывисто взмахнул рукой.
Он покинул общину. Не оглядываясь, не поднимая головы, глядя на то, как мыски сапог взрезают с каждым шагом циновку из пожухлого ковыля. Дозорные его не окликнули, наверное, решили, что охотник снова отправился на промысел.
Он шел легким торопливым шагом, сжимая в кулаке ремень ружья, а туман вокруг то редел, то густел, то разлетался клочьями в стороны, открывая степь до самого горизонта. Степан шагал, не ощущая внутри себя ничего, кроме гулкой пустоты, будто сама его личность сошла на нет, переродившись в механизм, способный лишь к одному действию - непрерывному движению вперед. Над головой хлопали крыльями и раскатисто каркали вороны.
Потом появилась обида. Степан четко понимал, что влетело ему поделом. И что староста его пожалел, он тоже понимал. Временное изгнание - отнюдь не самая суровая кара. Ваську-дезертира, например, протащили по степи за лошадьми. А прежнего мельника, в голод вздумавшего обогащать собственные закрома в ущерб общинным, староста собственноручно утопил в реке.
Но ощущения отчего-то были такие, словно его отлупцевали толпой. Причем - ни за что, ни про что. Степан гнал это чувство, однако оно возвращалось с тем же упрямством, с каким распрямлялась за его спиной примятая трава.
Захотелось повернуть назад. Причем так сильно, что даже сердце защемило. Вот просто взять - и вернуться. Быт в общине был, конечно, суров, но Степан давно привык к такому укладу. Вспоминался сладковатый запах, который не хотел выветриваться из фруктохранилища, несмотря на то, что оно давно не использовалось по назначению. Этот запах давно ассоциировался с домом. Колышутся на сквозняке ширмы-полотнища, делящие фруктохранилище на «квартиры», шумит на буржуйке чайник, мать и другие женщины под неспешную беседу тушат с овощами добытое на охоте мясо сайгака. И пока Степану не нужно в караул и нет иной работы, то он может почитать в свете керосиновый лампы книгу. М-да... Он запретил себе оборачиваться, для этого понадобилось собрать волю в кулак.
То ли это так Мырчихин самогон выходил, то ли просто сказывались нервное напряжение.
Когда-то он помышлял присоединиться к «Светлому пути», но туда теперь тоже нельзя.
Ждать две недели, как велел староста, и лишь потом, если все обойдется, у него появится право вернуться в человеческое общество. Да, если обойдется... Если не обойдется - у него есть ружье, и он знает, что сделать. А пока лишь ветер да вороны будут ему собеседниками, лишь скупое осеннее солнце одарит его теплом.