— Бэлл, дорогая, вы должны быть великой. Когда человек так огромен, как наш Мастер, ни одна женщина не может рассчитывать на то, чтобы целиком заполнить его жизнь. Давайте поделим его, милочка, и будем трудиться во имя бессмертного Искусства.
А Бэлл, решительная и улыбающаяся, погладила одно из прекраснейших плеч и шепнула в одно из прелестнейших ушек в мире:
— Ну, конечно же, милочка, ну, конечно же! Но давайте сохраним это в тайне от Джонни!
В другой легенде рассказывалось, что Лафкадио никогда не позволял ей разговаривать в своем присутствии, вернее, сумел убедить ее простым аргументом, уверяя, что красота Беатрис достигает своего апогея лишь тогда, когда ее лицо абсолютно неподвижно.
И, наконец, она была чистокровной англичанкой, реально никакого отношения не имевшей ни к «донне», ни к «Беатриче» (она произносила оба эти слова на итальянский манер). Весьма немногие знали ее настоящее имя. Это была тайна, которую она рьяно хранила.
И все же, хотя при жизни Лафкадио она вполне соответствовала его требованию быть молчаливой, но прекрасной, после его кончины она с неожиданной силой характера ясно показала, что роль модели, светящейся отраженной славой, которую она так долго играла, теперь ее вовсе не устраивает.
Ни одна душа не прознала, каковы были аргументы, представленные ею Бэлл, но ей было позволено поселиться в этом доме, где она, заняв две комнаты на втором этаже, предавалась своему хобби — изготовлению «художественных» ювелирных изделий, а также занималась какими-то полурелигиозными-полуоккультными экспериментами, к которым со временем изрядно пристрастилась.
В описываемый нами момент она была одета в длинную флорентийскую мантию из старинной розовой парчи, отдаленно смахивающую на одеяние кого-то из персонажей Бёрн-Джонса, несколько реформированное в угоду современной моде. Это привело к потере стиля и странноватой неопределенности всего туалета, покрывавшего ее сухопарую фигуру от подбородка до лодыжек. Завершал одеяние длинный розово-серебристый шарф, накинутый на плечи спереди и струящийся вниз сзади с небрежной грацией, присущей одежде нимф с обложки «Панча».
Прическа ее откровенно напоминала о девяностых годах. Золотые пряди ее волос несколько померкли, и в них проглядывали широкие серебряные полосы, но все же весь ее вид странным образом напоминал девушек Гибсона, но при этом она была недостаточно стара, чтобы выглядеть романтичной.
Некоторое искажение в общую картину вносил черный шнур, сбегавший из-под ее волос к батарейке слухового аппарата, закрепленной на груди. Она никогда не отличалась хорошим слухом, а с годами стала бы и вовсе глухой, если бы только не прибегла к названному выше устройству, ранившему ее самолюбие.
Шею донны Беатрис охватывала кованая серебряная цепь собственной работы, которая спускалась до колен, завершаясь эмалевым распятием в стиле барокко.
Она показалась молодому человеку воплощением какого-то малоприятного пафоса, почему-то наводящего на мысль о раздавленной розе, слегка побуревшей по краям и вряд ли способной настроить на чувственный лад.
— Мистер Кэмпион? — на удивление сильной костистой рукой она пожала его ладонь. — Вы смотрели картину, не так ли? — Ее голос был нежен и несколько нарочито вибрировал. — Меня прямо бросило в дрожь, когда я увидела ее снова после стольких лет забвения. Помню, как я лежала в шезлонге в студии, когда Мастер писал ее. — Она опустила глаза, назвав имя, и ему стало не по себе при мысли, что она как бы перекрестилась при этом. — Он ведь любил, чтобы я была рядом, когда он писал. Я знаю, что в те времена меня окружала голубая аура, и именно это его вдохновляло. Мне кажется, в ней уйма цвета, вы не находите? Конечно, он говорил мне, что она должна остаться в тайне — даже от Бэлл. Но Бэлл не придавала этому значения. Милая Бэлл! — Она улыбнулась хозяйке со смешанным выражением нежности и превосходства. — Представьте, я говорила о Бэлл с доктором Хильдой Бейман, специалистом по оккультным наукам. Она полагает, что душа Бэлл — старая, то есть, вы понимаете, она уже много раз жила на земле раньше.
Кэмпиона приводили в смущение мистические откровения донны Беатрис, касающиеся ее значительно более проницательных знакомых. Эта бесцеремонность и профанация идей о высших сущностях вызывали у него легкое отвращение.
Но Бэлл расхохоталась.