С. трогает свой череп дрожащей рукой, затем уши, челюсти, — всё то, что мертво в живом. В его возрасте череп еще не закончил формироваться, полное зарастание черепных швов еще не завершено, с лямбдоидным швом это происходит в возрасте от двадцати девяти до сорока семи лет, круговые закрываются лишь в старости. Если бы С. продолжал жить, клетки его спинальных ганглиев могли бы делиться до сорока пяти лет.
С. думает о своем убийце без ненависти, без горечи. Он думает он нем как бы между прочим, почти благосклонно. Самоубийство по доверенности.
Время от времени С. теряет сознание. Обморок. Пульс очень редкий, не достигает даже 50, а температура не опускается ниже 41,3°. Спазматическая дрожь сотрясает С., как дерево в бурю. Его живот надулся, как у утопленников, плывущих по течению. Послеоперационная рана болит, она темно-красного цвета.
Доктор К. предписывает инъекции искусственной сыворотки, но чтобы осуществить выскабливание раны, нужно личное разрешение доктора J., который как раз уехал в сельскую местность.
С. почти не стонет. Он поселился в своем страдании. Его лицо зарастает бородой, которая придает ему худобу, нос заостряется, глаза впадают, уши становятся словно восковыми. Его светлые волосы тускнеют, зеленеют, их клейкие пряди прилипают к вискам. Его голова падает на дно подушки, словно камень в трясину.
Ум С. ясен, даже более чем ясен, он чувствует, что от избытка ясности его ум становится прозрачным, хрустальным. Всё теперь кажется ему понятным, с того момента, как он выпал на обагренные простыни, до зыбучих песков агонии. Он видит свою жизнь не как цепочку фрагментов, но как материализованное целое, вселенную, протяженную во времени и в пространстве, что-то, что нельзя охватить сознанием, не умерев. И вот, С. умирает. Но его судьба, образ его судьбы, созвездие, цветок, гора, не имеет значения вне смерти, смерти, растворенной в нем, смешанной с ним. Жизнь С. не имеет другого смысла, кроме того, который она получает посредством смерти, в самой смерти.
Итак, С. поселился в своем страдании, в жажде, в лихорадке, в ране, в отравленной крови, в струпьях на спине. Его конечности заледенели, пульс не прощупывается, давление упало еще ниже.
С. вдруг вспоминает о предсказаниях, тех ложных предсказаниях, которыми он сам обманывал себя, но также и о единственном верном оракуле. Он думает: это по моей вине, по моей вине. Еще слишком рано. Ошибка. Если бы я послушался. Но нет. Было нужно, нужно, нужно, чтобы всё произошло так. Оракул предсказал именно ошибку. С. открывает большие глаза, полные слез, его лицо превратилось в блестящую от пота восковую маску, в чужое лицо. Он видит на стене пятно солнечного света, геометрически правильное пятно, оставленное закатом. Последний образ мира. Слеза течет по лицу, делает быстрый зигзаг в бороде, падает. С. снова закрывает глаза. Ангел Смерти, который всегда следовал за ним, приблизился еще на шаг.
Санитар заходит в палату, откидывает одеяло, подкладывает под С. большую резиновую подстилку, грубо подсовывает тазик под ягодицы, и С. понимает, зачем: он и забыл, что мертвый опорожняется. Его целомудрие оскорблено.
Вечером С. показалось, что он слышит голос S. Ему показалось, что кто-то трогает его за руку. Ему показалось, что он разобрал слова: не надо его утомлять. Большую часть времени он уже ничего не слышит, ничего не чувствует. Предагония, приготовление к великому переходу, завершается.
Агония С. проходит в большом смятении. Клеточные ядра безумно трепещут вокруг раны. С. участвует в темном вскипании всего своего существа, в кишении кровяных шариков, в бесконечном делении клеток. Малейший капиллярный узел — часть космического целого. С. вступает на знакомые поляны бреда, где некогда любил он бродить. Он отправляется в великое плавание по воле ветров, попадает то на черные, то на белые клетки, никому не известен исчезновения цвет. С. исчезает в пучине, поднимается вновь на поверхность, чтобы услышать, как произносится его мысль голосом, не принадлжащим ему: I come back.[15] Или: I go back.[16] Или: I return.[17] Или: его мыслимый голос, его звучащая голосом мысль — лишь хрипенье невнятное, сплошное мутное месиво лишь. Какой rosebud?[18] Финальный отчет. Schlussrede.[19] Заключение. Эпилог. Последнее слово.
Оцепенение овладевает С. Дыхание превращается в низкий свистящий хрип, длящийся вечность, вневременное явление, продолжавшееся, впрочем, два часа, тридцать три минуты и сколько-то секунд.
Рассвет уже пробивается в сероватом небе. Это двусмысленное время дня, это не время начала. Когда бледнеют оконные стекла и запевает первая птица, Смерть совершает обход больничных палат. Солнце встает, розовое и круглое, как апельсин в прозрачной бумаге. Грифы тоже просыпаются и пускаются в полет.
Хрип на несколько мгновений стихает. С. приходит в сознание с чувством страха и отвращения, как будто гриф бьет его крылом по лицу. С. испускает слабый крик, похожий, скорее, на икоту. Он открывает вылезшие из орбит глаза. Он расстается с жизнью, как будто Смерть вырывает у него из горла веревку из конского волоса. Этот крик не заставляет дрожать стекла, он спускается к сердцу земли, проникает в ее артерии, в залежи, в ил. С. делает рыбий скачок, резкий, как коленный рефлекс, его ноги выгибаются дугой, голова опускается на плечо под тем странным прямым углом, какой образуют торс и голова мертвеца, его прекрасные руки раскрылись птичьим веером, но скрючились пальцы. Христос Матиаса Грюневальда, которого С. так любил.
Exitus letalis.[20]
Он умирает в одиночку. Смерть любит приходить, когда нет других гостей. Он умирает злой смертью на ущербе луны. Родился в субботу, умирает в четверг. Прожил тридцать семь лет и двадцать один день. Умер, никогда не имев гнезда. Умер на спине, раскинув руки, вытянув ноги. Умер в день очищения и молодого огня, в древний праздник богинь-матерей. Никому не завещал своей улыбки, летящего жеста руки, надменности тона. Не оставил ни книги, ни наследства.
Через пятнадцать секунд после остановки сердца начинается разложение клеток мозга. Начинается смерть. Начинается долгое отсутствие С. Что-то изменилось, хотя бы застывшая улыбка С., открывающая зубы, похожие на зубы черепов в Totentanz на берегу Рейна. Мертвый, С. улыбается как мертвый зверь. Видны его нижние зубы. Тем не менее, это тот самый рот, бывший равнодушным, нежным, трусливым, горьким, уклончивым, сильным. На него садится муха, ее красновато-коричневая с золотистым отливом грудь блестит в бледнеющем голубом отсвете ночника. Две мухи. С. внезапно опорожняется с клоачным клокотанием, его экскременты пузырятся в тазике, брызгают на прорезиненную подстилку, с бульканьем прорвавшись через сфинктер.
Маленький больничный прислужник, мальчик, опорожняющий тазы, заходит в палату и видит С. с открытыми глазами и ртом. Он достает из кармана гребешок и зачесывает волосы С. назад. Древняя прическа мертвых. Он вытирает слюну в углах его губ. Мухи на время перелетают в другое место.
С. умер, но некоторые клетки его тела продолжают свою простейшую скрытую жизнь. В течение двух часов после смерти реснитчатый эпителий дыхательных путей еще находится в движении, а сокращения кишечника силятся обеспечить продвижение уже извергнутых материй.
Очистившись, С. вошел в черные лабиринты смерти.
Нет ничего невозможного в том, чтобы основные соединения организма временно разложились, а затем воссоединились в новых сочетаниях. Ничего нет невозможного даже в том, чтобы многие ряды разъединенных кристаллов после долгих блужданий вновь соединились согласно моделям, совершенно независимым от изначальных. Совершенно нельзя исключить возможности, что какие-то соединения окончательно распадутся и внезапно появятся новые модели кристаллизации. Это не означает, что всё возможно, но лишь то, что математическая сумма возможностей превышает сумму возможностей мыслимую.