Это было очень давно: двадцать четыре года назад. Впрочем, голое обозначение срока, хотя на первый взгляд оно и кажется нам наиболее точным, на самом деле дает весьма мало представления об истинном количестве протекшего времени. Так же как указание километража — для определения расстояния. Вот, допустим, 2000 километров — это много или мало? От Москвы до Праги — далеко или близко? Тогда это было на другом конце света. А сейчас наши столицы — рядом. В газетных киосках Москвы вы каждое утро найдете свежий номер «Руде пран-о», а в Праге — «Правду»; полные составы идут через Чоп из Чехословакии в СССР: инженеры, врачи, учителя, передовики производства для обмена опытом, пионеры, туристы, просто отдыхающие. Также тысячи и десятки тысяч ездят из СССР в Чехословакию. И мы, приезжая сегодня в Чехословакию, непринужденно говорим по-русски, уверенные, что нас поймут, а чех и словак также по-чешски и по-словацки говорит у нас и тоже чувствует себя как дома. Нет, не потому расстояние стало короче, что земля ссохлась, — наоборот, впервые она становится такой просторной для человека; земля не сжалась — сердца народов распахнулись навстречу друг другу!
Как Анежка жадно ждала этого времени! Как рвалась к нему!
Двадцать четыре года назад… Бесконечно давно уже!.. Представить себе только: еще не было предательства в Мюнхене, еще не было страшного утра 22 июня, еще была ничем не примечательной деревушка Лидице, еще не прозвучала на весь мир боевая слава города на Волге, а затем и слава чудесного возрождения его из руин и пепла. Даже первая схватка с фашизмом в Европе еще не началась: еще не вступала в бой республиканская Испания…
Мы много спорили с Анежкой. Ей каждый советский человек казался уже кристальным человеком из коммунизма, она замечала у нас в стране только хорошее. А на самом деле у нас было еще бог знает сколько недостатков и недоделок, и люди у нас, конечно, были самые разные, и жили мы еще очень, очень бедно, в общем. Мы отказывали себе во всем, создавая нашу промышленность, и не могли поступать иначе. Мы были плохо одеты: дешевенькие блузочки и клетчатая юбка Анежки казались всем отдыхающим в санатории верхом роскоши; мы спали на топчанах и сидели на грубо сколоченных табуретах; мы ели (да и то не вдосталь) только то, что давала нам наша земля, и такие привычные сегодня вещи, как, например, лимоны, мандарины или даже сосиски или любые рыбные консервы, считались тогда лакомством, редким деликатесом. Дети ходили в школу в три смены и возвращались домой в такую пору, когда глаза у детей давно уже слипаются.
Я говорил Анежке:
— Анежка, дорогая, тебе с налету не видно: совсем не завтра еще мы построим коммунизм!
Анежка сердилась:
— Это тебе не видно, сколько вы уже сделали! Ты просто не понимаешь, что вы для нас — люди не только нашего завтрашнего дня, но даже послезавтрашнего!
Мы спорили со всей страстью, на которую были способны, потому что спорили о самом дорогом для нас обоих, и, как я понимаю это теперь, были оба правы. Наверное, если бы я мог встретить Анежку сегодня в ее Смиржице над Лабой или в любом другом месте Чехословакии и стал бы восторгаться сегодняшним днем ее родины так же, как она восторгалась моей страной в 1935 году, она, конечно же, принялась бы умерять мои восторги с неменьшим усердием, чем я это делал в отношении ее тогда.
Но мне не встретиться больше с Анежкой… Кончился ее краткий отдых, и снова она отправилась к себе в дальнюю даль, в Смиржицу, работать на фабрике, сплачивать вокруг чехословацкой компартии всех честных людей, громить гейнлейновцев, распространять «Руде право» и вместе с тем каждодневно возиться на кухне, убирать дом, стирать белье, воспитывать сына, продолжать учиться по Ленину и Горькому великому русскому языку и, вертя совершенно деревянными от усталости ногами педали старенького велосипеда, ехать за сорок километров на беседу к социал-демократическим рабочим, которые согласились послушать коммунистку — что она видела в СССР.
И еще — писать обо всем в письмах советскому другу, с которым познакомилась в Кисловодске, чтобы знали советские люди, что никакие трудности и тяготы не сломят стойкости чехословацких коммунистов и что в конце концов весь чехословацкий народ пойдет за ними!
Письма от Анежки приходили редко, но толстые: она экономила деньги на марки. Муж был без работы, и ее заработка должно было хватать на всю семью. А однажды в ответ на мое письмо она прислала вырезку из «Руде право», в котором это мое письмо было опубликовано. И приписала: «Ты ведь не обидишься, дорогой друг, что я сделала достоянием всех читателей нашей коммунистической газеты то, что ты написал мне одной о советских студентах — твоих друзьях. Разве ты не хочешь, чтобы их друзьями стало много-много наших людей, а не я одна?»
В этом была: вся Анежка!
А потом случилось так, что я не получил ответа на свое очередное письмо. Я в тревоге написал следующее, но результат был прежним. Впрочем, ответ мне дали газеты: к власти в Судетах пришел гитлеровский подручный в Чехословакии Гейнлейн…
Я очутился в Чехословакии только в конце войны. Это была для меня славная страна Гуса и Жижки, Фучика и Гашека, Чапека и Сметаны, Вожены Немцовой и Яна Неруды. Но еще это была для меня страна Анежки. Право, нисколько не мешает большим гражданским чувствам, если с ними неповторимо сливаются и самые интимные чувства наши.
Я искал Анежку, как мог. Но я служил в ту пору в армии и не принадлежал только себе, а обстоятельства сложились так, что я не мог выехать за пределы Словакии. Только в 1958 году удалось узнать о судьбе моей дорогой соудружки. (По-русски нельзя сказать «товарищ», «друг» в женском роде. Женский род от «друга» — «подруга» — в устах мужчины приобретает иной смысл. Поэтому я вынужден прибегнуть к более точному, чешскому слову: «соудружка».)
Итак, я узнал судьбу Анежки только в 1958 году. Я узнал, что на том доме в Смиржице, где она жила, висит теперь тяжелая памятная доска с ее именем, и улица, где стоит этот дом, тоже носит ее имя…
Гестапо в конце концов поймало ее. По поручению партии она сколотила организацию сопротивления гитлеровцам. Она по-прежнему совмещала это с тем, что раздобывала продукты на всю семью, и стирала белье, и штопала носочки сыну, — никто, никто до самой смерти не мог освободить ее от этого. Она была работницей, рядовым рабочим человеком и знала, что коммунизм никто не поднесет на голубом блюдечке, что за него надо бороться, бороться неустанно, бороться по-всякому, и непременно — с радостью бороться!
Когда ей объявили смертный приговор, — я знаю, не могло быть иначе! — она в упор взглянула на палачей ясными близорукими глазами, и на этот раз они не выглядели усталыми, хотя очки и не прикрывали их — очки с нее сорвали еще при аресте и тут же растоптали каблуком. Она в упор посмотрела на своих палачей и — я знаю — по слогам, ясно, отчетливо произнесла:
— Не-на-ви-жу!
…Я сейчас перебираю Анежкины письма — драгоценные письма друга, который первым раскрыл мне душу чехословацкого народа. В них до обидного мало нюансов: Анежка писала их мне, чтобы быстрее и лучше овладеть нашим языком, по-русски. Но зато в них такие ясные, такие отчетливые краски: «люблю», «ненавижу»; такая кристальная душа запечатлелась в их строчках…
Я перечитываю их в своей комнате на берегу Черного моря, в Болгарии, в Международном доме журналистов. Здесь живут сейчас одной дружной семьей журналисты с моей дорогой Родины — из СССР, и из Польши, и из Румынии, и с Анежкиной родины — из Чехословакии. Есть также венгры, корейцы, вьетнамцы. Как выросла наша семья! Как радостно чувствовать себя родным в такой большой семье! Если бы дожила до этого Анежка…
Но многих жертв стоит коммунизм…
Варна. Болгария
1959