Реплика о ставках звучала впервые. Этой детали я раньше не знал...
Кто же был настолько жесток к Грише — наш Гога или сам Театр, Молох, хищник, Пожиратель-всех-до-одного?..
Гай повернул голову в мою сторону и возвращающимся голосом прочёл:
— «Я хотел рассказать вам про Гришу Гая, / что его вы знаете, полагая, / что его вы помните, без сомнений, / по экранным ролям и ролям на сцене...» — И посмотрел на меня с лукавым выражением. — Это в книге есть?..
— В этой нет, — растерялся я. — Здесь проза, повесть. Стихи — в прошлой...
— Да, мой маленький, — сказал Гай. — Я забыл, как там дальше...
— «Потому что мне повезло когда-то. / Сколько лет минуло от этой даты, / водворился с ним я в одной гримёрке, / разделил с ним хлеб ожиданий горький…»
Гриша позволил мне печатать стихи о себе, потому что в них он был уже не он, а лишь его портрет, то бишь словесный слепок с Гришиной жизни; в стихах появлялся он же, да не он, артист сочинённого театра и другой реальности, литературная персона. Хорошо, что не восковая…
Он всегда был необыкновенно умён, наш Гриня, но не успел узнать, что скоро и у нас, в Ленинграде, войдут в моду восковые персоны. И в бывшем райкоме партии, во дворце Белосельских-Белозерских, ещё при жизни Кирилла будет стоять неподвижная и пугающая кукла «Лавров», а когда не станет и Кирилла, кукла останется в одиночестве. Позже, исправляя свои недочёты, судьба опять улыбнётся Кире, и со стапелей сойдёт большой корабль «Кирилл Лавров»…
— Как там у тебя дальше? — снова спросил Гриша. — Ты помнишь?..
— Помню, — сказал я. — «Я хотел рассказать вам про Гришу Гая, / как он жил, высокое постигая, / как любил он женщин светло и крепко, / (тут нужна рассказу большая скрепка)...» — Здесь Гриша засмеялся и легонько похлопал меня по плечу. — «Как потом сменил он Москву на Питер, / и сверкнул удачи большой юпитер; / как он бедным был, не стал богатым, / и как стал он сталинским лауреатом...»
Мопассаново безумие, невыносимые больницы, душные общие палаты, и последнее отчаянье — всё это только ещё предстояло, так же, как летние похороны на семейном участке в Царском Селе...
Но в тот раз, при встрече в Тульском переулке, он уходил от меня, посмеиваясь, то ли надо мной, то ли над собой, то ли над стыдом и бесстыдством сцены…
Открою читателю, что спектакль «Иван» из Гогиной ложи мы смотрели вместе с Эдвардом Радзинским, писателем, телеведущим, автором многих пьес, в том числе — «Театр времён Нерона и Сенеки»…
Заговорив о правах и привычках граждан Римской империи и увлекшись темою, мы с Радзинским чуть не опоздали к началу, и пожилая билетёрша отперла для нас священную дверь гогиной ложи. За нею-то мы и застряли вдвоём на весь показавшийся безразмерным спектакль «Иван»...
Замечу, а propos, что Родиона Раскольникова в Ташкентском театре я сыграл в инсценировке Станислава Радзинского, отца Эдика. А в пьесе «Ещё раз про любовь» Радзинского-сына — две роли: близкого друга героя и самого героя, Евдокимова…
В самых патетических местах «Ивана» я пригибался, скрывая себя за барьером от зрителей, а Эдик сидел стоически прямо.
— Что ты ему скажешь? — спросил я, имея в виду Товстоногова, когда персонаж Лебедева «Иван» испустил дух, а флаги скорбно поникли.
— Всё, что об этом думаю, — сдерживаясь, сказал он.
Радзинский был абсолютно уверен в себе, и, несмотря на сравнительно небольшой рост, доказал настоящий характер, предложив после премьеры «Ещё раз про любовь» руку главной нашей героине Татьяне Дорониной и решительно увезя её в Москву. Добавлю, что и другие наши героини тоже были главными, но они пока оставались при нас…
Итак, мы встали, не хлопая, и Радзинский, пропущенный мною вперёд, как гость, шагнул в дверь, прямо за которой его ждал Товстоногов. Я же, незамеченный Мастером, совершенно бессознательно, однако с тигриной ловкостью, скользнул обратно в ложу. Движение моё было безотчётное и полностью инстинктивное. Минуту я стоял прямо у двери, надеясь, что гость и хозяин уйдут в кабинет. Однако их острый диалог родился с места в карьер на точке встречи, и, не слышащий ни слова, но извещённый, что рядом началось поругание, я был вынужден отступить. То есть сесть на стул, который с этого мгновения стал для меня пыточным…
Через много лет я набрал телефон Радзинского, и, почти невероятно, Эдик оказался дома.
— Ты в Москве?! — обрадовался я.
— Да, вчера приехал, — сказал он. У него так: вчера приехал, завтра уезжает, Америка, Англия, Франция.