— Эдик, я тебе вот про что звоню. Помнишь, мы смотрели спектакль «Иван» из Гогиной ложи?..
— Это было незабываемо...
— Я пытаюсь продолжить роман о театре и налетаю на этот эпизод...
— Знаешь, я тоже написал об этом, но — в общих чертах, не впадая в подробности. Интересно будет прочесть это у тебя...
— Для меня это был кошмар. Вы говорите у двери, а я торчу в ложе. Ты помнишь, что ты сказал Гоге и что он тебе ответил тогда?..
— Фраз я не помню, потому что был в запале... Ты напиши, что я был в запале и на него кричал, а он оправдывался. Чего я никогда раньше не видел…
— Этого довольно…
— Меня потрясло, — сказал Радзинский, — что он оправдывался, понимаешь?.. Меня прорвало, и я почему-то решил, что должен всё сказать. И я сказал о театре, который люблю. О его театре, о положении в театре вообще, об этом времени. Это была не просто плохая пьеса, это был идеологический поворот. Я был в ужасе.
— А я ждал, когда вы уйдёте, и, в конце концов, пошёл мимо вас...
— Помню. Я потом как-то его избегал. Но он мог подумать, что ты слышал…
— Я не слышал, но помнил, что ты решил сказать всё, что думаешь…
— Да, — сказал Радзинский. — Я был в ужасе. И Дина Шварц тоже…
— Ей Гога сказал?
— И я, и Гога, конечно…
— Они не хотели, чтобы разговор стал известен. Я никому никогда не говорил про «Ивана». Эта наша переглядка с ним ужасная!.. Ты в октябре — в Москве?..
— Да, в это время я в Москве, позвони мне!.. Интересно, как ты это напишешь…
Остановимся. Остановимся, господа, и переключим регистр.
В нашем повествовании речь идёт об уходе. Об уходе и смерти. Пугаться не надо, дело известное. Многие с тех пор умерли. Но возьмём на октаву ниже.
Если смерть — уход и уход непременный, то уход из театра — не всегда смерть.
Останься я в БДТ до Гогиной смерти, я не смог бы уйти, и умер бы, как другие.
Значит, речь идёт и о побеге от смерти, потому что именно уход меня спас.
Речь идёт о побеге из театрального рая и смертельной свободе в миру.
О смерти старого Цезаря и смущении имперских умов.
И, как ни поверни, именно смерть норовит стать главной героиней на этих страницах. Я давно знал, что главное в этой жизни — достойно умереть. Задолго до встречи с Сенекой мне сказал об этом Датский принц, и я помню это всю жизнь.
Глядя на белые облака, Гамлет думал: «Раз никто не знает, что нам предстоит, почему не расстаться с неизвестностью заблаговременно? Будь что будет!» — говорил он, и сцену обнимала великая тишина…
У каждого из наших актёров была своя история личных отношений с Мастером. Иногда — почти идеальная. Иногда — сложносочинённая, изменчивая. Чаще всего — пунктирная, трудноуловимая. Но, когда она получала естественное (или неестественное) завершение, такое, как Бог послал, появлялся новый свет обратного чтения и набирали вес малозначащие прежде пустяки, понимаете?.. А завершённый сюжет обретал жанровую окраску. Драма. Трагедия… Нет, комедией тут, пожалуй, не назовёшь ничего. Может быть, «пиеса»…
Большое впечатление производил на меня рассказ о Гогином приходе в БДТ и начавшейся «перестройке». В дневниках Дины Морисовны Шварц, опубликованных её дочерью, Еленой Шварц, названа цифра уволенных артистов: более тридцати человек. «Г.А. Товстоногов, назначенный в 1956 году главным режиссёром БДТ, — писала Дина, — уже известный, лауреат двух премий, был молод, талантлив, полон сил. Он был уверен, что принципы К.С. Станиславского и Немировича-Данченко единственно верны, что человечество ничего лучшего не придумало. С этих позиций он начал свою деятельность по созданию труппы. За годы кризиса, который продолжался семь лет (после снятия Н.С. Рашевской в 1949 году) некогда прославленный театр не только растерял свои прошлые традиции, но оказался не в силах держать какой-то уровень. Откатились зрители. Недаром в одном из городских «капустников» показывали, как солдат, получивших наказание и посаженных на гауптвахту, обещают освободить и взамен отправить на спектакль в Большой драматический театр. Эта перспектива приводит солдат в ужас, и они просятся обратно «на губу». Жуткая финансовая задолженность грозила «первому советскому театру» даже закрытием…»
Была там и одна отдельно взятая катастрофа… Мне казалось, что она не слишком задела Мастера, но в воспоминаниях сценариста Анатолия Гребнева есть исповедальный монолог Гоги.
«— Нет… Новый театр не возьму, исключено. Это можно раз или два в жизни. Когда в 56-м я пришёл в БДТ, пришлось частично менять труппу. Знаете, что это такое! Один актёр уволенный, хороший человек, повесился, оставил записку. Я не спал после этого… Нет, больше никогда!..»