Кроме того, ты как-то раз сказала – как всегда, совершенно безыскусно, – что не часто получаешь письма, и я подумал, вдруг мое письмо тебя порадует. Мы с тобой люди, считай, одинокие, ты – по воле случая, я же во многом из-за своего дурного характера. Ты такая милая и славная, а со мной все так непросто. Сегодня мне особенно одиноко (я пишу тебе из дома, а моя квартира мне не слишком по душе), я только что пытался поговорить по телефону с Анной, но она отвечала довольно сухо, поэтому больше я ей не звонил. Наверное, я ей надоел или она решила, что со мной все уж слишком непросто. Ах, Порция, как бы мне хотелось, чтобы мы с тобой подружились. Может быть, иногда гулять в парке – что скажешь? Я сижу тут и думаю, как прекрасно было бы, если…
– Порция! – воскликнула мисс Полли.
Порция подпрыгнула, будто от удара.
– Дитя мое, не сутультесь вы так. И не работайте под столом. Положите работу на стол. Что у вас там такое? Не держите ничего на коленях.
Порция не шевелилась, поэтому мисс Полли отодвинула свой столик, встала и проворно подошла к Порции. Девочки глядели на нее во все глаза.
Мисс Полли сказала:
– Неужели это письмо? Сейчас не время и не место читать письма. Вы, должно быть, заметили, что другие девочки такого себе не позволяют. И где бы вы ни были, под столом письма читать нельзя – вам разве этого не говорили? Что это у вас там еще на коленях? Сумка? Почему вы не оставили сумку в гардеробной? В класс с сумкой не ходят, так и знайте. Так, уберите-ка письмо в сумку и отнесите все это в гардеробную. Ходить с сумкой в помещении – это гостиничная привычка, так и знайте.
Мисс Полли, может быть, сказала это без всякого злого умысла, но несколько девочек, в том числе и Лилиан, улыбнулись. Порция неуверенно встала, вышла в гардеробную и поставила сумку на полку под своим пальто, только теперь заметив, что на этой полке стоят и сумки всех остальных девочек. Но письмо Эдди, после минутного отчаянного метания, она засунула снизу в штанину шерстяных панталон – под резинку над коленом.
В бильярдной гладко причесанные головы девочек снова послушно склонились над учебниками. Молчаливые эти заседания в присутствии мисс Полли на самом деле были (и почти все об этом знали) упражнениями в неподвижности, в умении и глазом не моргнуть, когда за тобой наблюдают. Только Порции могло прийти в голову, будто мисс Полли не замечает, чем занята каждая ее ученица. Сидя, будто епископесса, на готическом стуле, мисс Полли своим ледяным молчанием сковывала каждое юное тело – каждое нервное почесывание, бьющее через край счастье от самого существования, острое ощущение такого же юного тела рядом. Даже Лилиан, обычно теребившая косы или разглядывавшая свои пышные белые руки, эти часы с мисс Полли просиживала так, будто ее, Лилиан, не существовало. Порция, на бледной коже которой по-прежнему пылал румянец, подтянула к себе книгу по теории архитектуры и уставилась на изображение палладианского фасада.
Но ощущение, что Порция не совсем та, за кого ее принимали, тем временем просочилось в бильярдную. Ей мерещилось даже, будто что-то обнюхивает подол ее платья. Самым убийственным в словах мисс Полли было то, как она их произнесла, – как будто она не высказала и половины всего, что было у нее на душе, как будто ей стыдно за Порцию перед всеми этими приличными девочками. Никто еще не читал писем под этим столом, никто о таком даже и не слыхивал. Мисс Полли очень щепетильно относилась к тому, какого класса девочки у нее учились. Порок, разумеется, не щадил ни один общественный класс, но вот об уровне человека многое можно было сказать по обычным проступкам. Поэтому не только прилежание или осторожность были причиной того, что девочки не поднимали гладко зачесанных голов и не глядели больше на дочь Ирэн. Сама Ирэн – понимая, что слушаться веления сердца означает в девяти из десяти случаев поступать неправильно, и понимая также, что поступить иначе она просто-напросто не способна, – и та не осмелилась бы перешагнуть порог этой комнаты. На мгновение Порции показалось, будто она вместе с матерью стоит в дверях и глядит на все это пугливыми, недоверчивыми, робкими глазами. Обои с золотым тиснением, купол, епископский стул, гладкие девичьи головы, наверное, всегда были здесь, где им и положено быть, пока они с Ирэн, две сомнительные личности, торчали где-то в межсезонье в богом забытых местах посреди камней и железнодорожных станций, пробирались гуськом по мокрым палубам третьего класса на озерных пароходиках, давились костями loups de mer[11], хихикали, утыкаясь в одеяла, от которых пахло предыдущими постояльцами. Ничему не учась, они ходили под руку по городским тротуарам, а по ночам сдвигали кровати или спали в одной – стараясь, насколько возможно, преодолеть вызванную родами разлуку. В обществе они бывали редко, а когда бывали, Ирэн совершала какую-нибудь ошибку и потом плакала. И как славно, как же славно Ирэн оживлялась после каждой своей ошибки, когда, перестав плакать, она высмаркивалась и просила чашку чаю… Порция, немного расслабившись, поерзала на стуле и сразу же почувствовала, как под коленкой хрустнуло письмо Эдди. Что бы Эдди сказал обо всем этом?