Так прошло довольно много времени, прежде чем Раймонд сумел собрать свои мысли. Теперь он стал припоминать множество полузабытых намеков, обстоятельств и мелких деталей, которые, если умело составить их вместе, образовывали довольно понятную картинку – картинку, которая столько лет была скрыта от его сознания...
И когда этот рассыпанный калейдоскоп окончательно сложился в его мозгу, ему стал проясняться наконец весь смысл сказанного отцом. Если вся эта история была правдой – а он в глубине души все еще не готов был безоговорочно в нее поверить, – то тогда он не станет Пенхоллоу, властителем Тревелина, даже если старик Пенхоллоу из собственного каприза унесет эту тайну с собой в могилу. Нет, он, Раймонд, не мог бы пойти на этот, пусть и не вполне вольный, обман... Ведь он уже никогда не забудет этого и не сможет держаться так, словно ничего не произошло, – нет, не сможет... Все его годами отлаживаемое хозяйство, его любимый Тревелин, честь фамилии, которой он гордился, – все это показалось ему призрачным и пустым. Любой из его братьев имел больше прав называться Пенхоллоу, властителем Тревелина, и, если бы даже Раймонд решился присвоить это имя, вся его последующая жизнь пройдет в страхе, что кто-нибудь разоблачит его... Вообще-то не похоже было, чтобы старик Пенхоллоу намеревался действительно лишить его наследства в форме Тревелина, ведь никто лучше Раймонда не понимал в хозяйстве. Ясно было, что старик будет хранить молчание об этом всем до тех пор, пока его это будет устраивать, чтобы держать в узде Раймонда. Покамест старику нужен был управляющий, который умеет вести дело, а таковым из всей семьи был только Раймонд. Но он понимал, что рано или поздно все достанется Ингрэму, – хотя бы просто по закону...
Мысль о том, что Ингрэм станет хозяином Тревелина, так глубоко поразила Раймонда, что он, отпустив поводья, слез с лошади и бросился наземь, в неистовстве скребя ногтями торфянистый грунт... Он видел себя в роли шута, живущего на то содержание, которое будет назначено ему Ингрэмом, и просто не хотел жить в предвидении такой перспективы... Он засмеялся, сперва тихонько, потом все громче и громче, и наконец этот смех превратился в сумасшедший хохот, который напугал птиц в соседней роще, отчего они разом поднялись в воздух, словно души потревоженных предков...
Но этот истерический смех пошел Раймонду на пользу. Утихнув наконец и вытерев глаза, он почувствовал странное облегчение в груди, словно из нее вынули жалящий кусок металла, загнанный туда рукой отца. Раймонд снова стал взвешивать и просчитывать каждое отцовское слово и в конце концов пришел к мысли, что единственный человек, способный засвидетельствовать правду или ложь, это... Одним словом, он снова вскочил в седло и отправился в Бодмин, где жили Делия и Финеас.
Через час он прискакал в Бодмин и соскочил с лошади у дома Оттери. Дверь ему открыла служанка, которая провела его в гостиную и пошла искать мисс Оттери.
До этого момента Раймонд, потрясенный тем, что Рейчел вовсе не его мать, не задавался вопросом о Делии... А теперь он со смешанным чувством жалости и ненависти стоял посреди бедновато обставленной, тесной комнатки со множеством птичьих клеток и фарфоровых сервизов, очень любимых Делией... Делия, которую он вместе со своими братьями презирал всю жизнь, оказалась его матерью... Он с трудом протискивался между клетками и стеклянными стойками, когда за его спиной раздался надтреснутый голосок Делии:
– Милый Раймонд! КАКОЕ СЧАСТЬЕ, что ты пришел ко мне! И так неожиданно – но нет, не подумай, мы всегда тебя ждем и всегда рады тебе... Я помогала Финеасу мыть фарфоровые чашечки – ты знаешь, они так хрупки... Это знаешь ли, большая честь, он ведь никому не позволяет дотрагиваться до них...
Раймонд посмотрел на нее прищуренно – и увидел все ту же молодящуюся старую деву со смешными привычками, без малейшего понимания жизни, просто глупую пожилую женщину с растрепанными седыми волосами... Нет, он готов был закричать в голос, что это не его мать! Нет, это не его мать!
Она приближалась как-то странно, то и дело отвлекаясь на то, чтобы поправить клетку с канарейкой, или тронуть хрустальный бокал, или мимолетно улыбнуться в сторону... Но все-таки она дошла до него, и по ее легкому движению Раймонд понял, что она ждет от него поцелуя – в щечку...
Раймонду трудно было заговорить, но он пересилил себя и сухими губами пробормотал:
– Я приехал поговорить с тобой.
И даже сейчас она ничего не заметила, не обратила внимания на ужасную перемену в нем. Она отвечала ему обычным своим тоном, как всегда:
– Я так рада видеть тебя! Я всегда так счастлива, когда ты здесь... А ты так давно тут не был... Я не считаю того раза, когда ты довез меня на машине, – ведь ты же не зашел в дом? Ну так вот... Но я все понимаю, ведь у тебя столько дел и остается очень мало времени на все остальное. Но я прежде должна тебе рассказать о Дикки – помнишь, тот самый кенар, о котором в прошлый раз...
– Я приехал поговорить с тобой! – оборвал он ее, его нижняя, искусанная, губа дрожала. – Но я не знаю, с чего начать... Нет, это просто невозможно!
У нее тоже задрожали губы. Она подняла на него лицо, полное тревоги и отчаяния... Голос ее дрожал еще больше, чем обычно:
– Да-да, конечно, мой милый, конечно... Но... Я пожалуй, сперва найду тебе что-нибудь выпить. Ну – стаканчик шерри и бисквит, хотя бы так. И Финеас будет очень рад тебя видеть... Он как-то на днях спрашивал... Впрочем, что это я говорю, я ведь даже не пригласила тебя сесть! Ах, старая я дурочка...
– Нет, я ничего не буду. Я приехал из-за того, что мне рассказал отец. Я не вполне верю ему – это человек, который соврет не моргнув глазом, но мне все-таки нужно знать определенно. Только ты можешь сказать мне правду. Да, впрочем, я забыл про Марту – ну да черт с ней...
В ее лице не стало ни кровинки. Она глухо простонала и отшатнулась от него с ужасом в глазах...
– Я не знаю, о чем ты, Раймонд, милый! – вскричала она тоненьким голоском... – Но ты... Ты... сам не свой! Присядь, Бога ради, успокойся... Я пошлю за Финеасом! Нет, я думаю, что от стакана шерри тебе станет только лучше...
Но он продолжал стоять прямо напротив нее, глядя ей в лицо... Нет, большего подтверждения всего этого кошмара он не смог бы найти нигде... Лицо Делии говорило обо всем прямо и недвусмысленно... Его горло словно закаменело, и ему пришлось пару раз сглотнуть, чтобы он мог сказать хоть слово. Он произнес с трудом, превозмогая боль в груди:
– Значит, это правда. И ты – моя... – тут он мучительно обнаружил, что не способен произнести ЭТО, и продолжил иначе. – Ты – не моя тетя?
Она зарыдала, сотрясаясь в жутких, почти уже нечеловеческих спазмах, и только повторяла, как заклинание:
– О, Раймонд!.. О, Раймонд...
Он воспринял ее рыдания вполне хладнокровно. Он считал, что у нее нет особых причин для отчаяния. Нет, это его жизнь была разрушена, это он нуждался в утешениях. Она-то все эти сорок лет провела по своему собственному выбору, и, в конце-то концов, должна же была и ее постигнуть какая-то кара Господня? Он чувствовал только глубокое, до дурноты, почти физическое отвращение к ней...
Она упала в кресло, вытирая глаза, но и после, когда она взглянула на него, в них все еще стояли слезы...
– Милый мой, как мне жаль... Как мне жаль... Его задело это слюнявое «как мне жаль», которое так мало подходило к этому моменту.
– Как жаль! – рявкнул он. – Нескоро же тебе стало «так жаль», прошло уж сколько лет!
– О, я не хотела, я никогда не предполагала, что... Я всегда так тебя любила... – лепетала она.
– Хватит! – сказал он голосом сумасшедшего, сжимая хлыст, который зачем-то продолжал держать... Но он сумел взять себя в руки.
Ее рыдания стали громче и еще более жалостливы:
– Рай, мальчик мой... Если бы я только знала, что так все получится, то я сделала бы все, чтобы...
– Нет, у тебя не вышло! – заметил он с нехорошей усмешкой. – Что там обычно делают женщины, чтобы избавиться от нежелательного ребенка? Ложатся на него, топят, делают аборт или как? Или отдают в чужие руки?
– О нет, не говори так! Ох, как плохо... Как плохо мне!.. Нет, ты не можешь говорить так, ты не должен...