Ольга понимала, что администратор намеренно сгущает краски и, на его взгляд, особой опасности нет. Тем не менее, ей было неприятно. «Был бы заказчик, а исполнители найдутся...» Жуть!
В версии о двойном покушении на нее отсутствовало главное — мотив преступления. Вернее, мотив имелся, да еще какой — полотно Рогира ван дер Хоолта, стоившее не один миллион долларов. Но Ольга до сих пор не могла осознать собственное место в этой замысловатой игре. По этой причине в ее душе присутствовала некая раздвоенность: с одной стороны, она знала, что за ней охотились и, возможно, будут еще охотиться, с другой — она никак не могла нащупать под всем этим реальной основы, и потому угроза со стороны неизвестных выглядела довольно эфемерно. Как резонно заметил Меняйленко, она «мелкая сошка» и оттого, должно быть, и в самом деле никому не нужна.
По правде сказать, администратор не слишком верил в теорию Ольги о тождестве «Этюда 312» со знаменитым портретом «Молодого человека с молитвенно сложенными руками». Он старался избегать в разговорах этой темы, но Ольга чувствовала, что Меняйленко знает нечто, мешающее ему эту теорию принять. С другой стороны — он и не отвергал ее полностью. В свои планы Меняйленко, как всякий хороший контрразведчик, никого не посвящал. Поэтому Ольга уезжала с ощущением собственной неполноты — в ее первозванском существовании все словно бы остановилось посередине, все несло отпечаток незаконченности: и отношения с Аристархом, и попытка разведать, что стало с картиной Ван дер Хоолта, и даже — как ей ни страшно было об этом думать — история с покушениями на ее жизнь.
Впрочем, нет. Кое-что Ольге удалось разведать досконально. Перед отъездом она решила напоследок прогуляться по знаменитому усольцевскому парку и навестить сторожку, где жил Матвеич — работник санатория, мастер на все руки. Ей было любопытно взглянуть, как живет этот веселый старичок-лесовичок, похожий на гнома из мультфильма Уолта Диснея. Стукнув в дверь и не получив ответа, Ольга потянула за щеколду и вошла в крохотную прихожую. Пройдя по небольшому коридору и дернув за старинное бронзовое кольцо, служившее ручкой, она оказалась в жилом помещении.
Домик Матвеича изнутри походил на избушку лесника. Казалось, старик существовал вне всякой цивилизации и в деле выживания полагался только на собственные силы. Мебель у него была самодельная, а на чисто выскобленных деревянных стенах висели прялка, хомут и конская сбруя. Над порогом была приколочена здоровенная подкова. Если бы не стоявший на краю обеденного стола тщательно укутанный кружевной салфеткой телевизор, то гостья могла бы решить, что некая сила перенесла ее в деревенское жилище прошлого века. По чистым, из сосновой доски полам во все стороны владений Матвеича тянулись домотканые половички. Если бы Ольге сказали, что половички соткал сам старик, она бы ничуть не удивилась — какими бы экзотическими и даже древними на вид ни казались окружавшие ее предметы, на каждом из них лежала печать заботы, ухода и рачительной хозяйской руки.
Но не половички и не конская сбруя поразили воображение Ольги: одна стена жилища дедушки была сплошь завешена картинами, выполненными в манере, которая называлась «наивной» или «примитивистской». С последним названием Ольга, впрочем, не согласилась бы никогда. В самом деле, трудно было назвать примитивными изображения желтого, как цыпленок, солнышка, кудрявой зеленой травки и голубого, напоминавшего формой озорную кляксу, деревенского прудика.
— Что, дочка, нравятся тебе мои картинки? — послышался над ухом у Ольги веселый, чудь надтреснутый голос хозяина. Неслышно ступая мягкими валенками по половицам, он вошел в комнату совсем незаметно.
— Бог ты мой! — с энтузиазмом воскликнула Ольга, поворачиваясь к Матвеичу лицом. — А я и не знала, дедушка, что вы еще и художник!
— Ну, какой там художник, — махнул он рукой, — так, балуюсь.
Старик предложил гостье присесть на лавку, а сам аккуратно повесил на гвоздик ее пальто. Оно было вычищено в фирменной химчистке Первозванска от крови и грязи и снова вручено владелице. Все это устроил Меняйленко, отрядив для этой цели верного Петрика.
— Еще отец мой, Матвей Парменович, баловался красками, — сказал Матвеич, усаживаясь рядом с Ольгой на лавку. — Его одна из княжон, Наталья по имени, от нечего делать взялась живописи учить. Папашка, помнится, говаривал, что у него ладно получалось. Да ты сама посмотри — вон, сколько картинок от него осталось. Он часто за кисть-то брался, когда в настроении был. Все наше Усольцево рисовал. Говорил, что ничего красивее дворца и здешнего парка за всю жись не видывал.