— Тогда нам пора. Время-то уже позднее, — промолвил администратор и с видимым трудом протиснулся наружу. Когда Ольга и двое мужчин в темных пальто тоже оказались на улице, Меняйленко принял от Петрика запакованную в бумагу картину Ольги. Она, признаться, никак не могла взять в толк, зачем мазня княжны Усольцевой понадобилась администратору, но вопросов не задавала. Их было опять слишком много, и стоило только затронуть один, как следом пришлось бы задавать еще и еще, а Меняйленко было явно не до разговоров.
По узкой протоптанной в снегу тропинке Ольга повела мужчин к знакомому подъезду. Над ним раскачивался старый ржавый фонарь, светивший тускло и неровно. Даже администратор недовольно поморщился: уж больно тягостное впечатление производил этот двор. Зато Ольге было наплевать: она привыкла к нему, к дому, к комнате, которую они с Пашей здесь снимали и где были невероятно счастливы. По крайней мере, Ольга могла с полной уверенностью сказать это о себе. Что чувствовал и переживал в то же самое время Паша, для нее до сих пор оставалось неведомо. Впрочем, с тех пор, казалось, минул уже не один десяток лет, и этот короткий период в ее жизни все дальше и дальше уходил в прошлое.
Ольга отворила дверь подъезда и стала подниматься по грязной лестнице с пролетами бесконечной длины. По счастью, их оказалось всего два. Она надавила на кнопку звонка, подав два сигнала — один длинный, другой — короткий.
Прошло довольно много времени, прежде чем за дверью послышалось какое-то шевеление и знакомый голос Клары Альбертовны спросил:
— Кто там?
— Это я, Оля Туманцева, ваша соседка — помните? Мы с Павлом Александровичем снимали комнату у Антонины Селиверстовны.
Сначала за дверной створкой установилось продолжительное молчание. Оно свидетельствовало о том, что память у Цыпко уже не та, и вспомнить, кто такая Оля Туманцева, ей сразу не удалось, но потом заскрежетал, проворачиваясь в старинном замке, ключ, и дверь наконец отворилась. Клара Альбертовна — в халате, тапочках, надетых на толстый шерстяной носок, с полотенцем на голове — устремила сквозь толстые стекла очков подозрительный взгляд на поздних нежданных гостей.
Ольга, однако, так лучезарно ей улыбалась, а стоящие за ее спиной мужчины были столь интересны и хорошо одеты, что подозрительность в ее взгляде уступила место радости предстоящего общения.
— У вас много кавалеров, Оленька, — шутливо погрозила она бывшей соседке пальцем и, включив свет в прихожей, впустила всех в квартиру.
— Я ведь к вам по делу, Клара Альбертовна, — Ольга сразу пустилась с места в карьер. — Опять хочу комнату у вас снять. Район мне здесь нравится, соседка вы — и желать лучше нельзя, ну а с родителями с некоторых пор жить стало просто невыносимо. Вот хотела узнать, свободна у Антонины Селиверстовны комната или нет?
Пока Ольга разговаривала с пенсионеркой, Меняйленко и сопровождавшие его лица стояли рядом, дожидаясь решения. Судя по их уверенному виду можно было не сомневаться, что вопрос решится положительно.
Так оно и вышло. Хотя район Таганки и считался престижным, жить в доме постройки прошлого века с газовой колонкой и облупленными стенами среди москвичей желающих было мало, а иногородних Антонина Селиверстовна пускать к себе не хотела.
— Они по межгороду любят болтать, — говаривала она. — Съедут, а потом тебе с телефонного узла такой счет придет, что мало не покажется. Никакой платы за комнату не хватит, чтобы рассчитаться. Ну их!
— Свободна комнатка, тебя дожидается, — сказала Клара Альбертовна, почесывая вязальной спицей волосы под полотенцем. — Ничего в ней Антонина с тех пор не трогала — все, как при вас с Павлом Александровичем осталось. Я сейчас ключи принесу, а ты скажи, значит, гостям, чтобы раздевались, чувствовали себя свободнее.
Когда Клара Альбертовна, подволакивая шлепанцы, чтобы не упали с ног, удалилась к себе, Меняйленко коротко махнул рукой, и мужчины в темных пальто разом от них избавились, повесили на вешалку и остались в точно таких же строгих темных костюмах. Они удивительно походили друг на друга — как китайские коммунисты в синей униформе. Ольга подумала еще, что форма, только не синяя, а военная, пристала бы им куда больше, чем костюмы. Вполне возможно, что, надев погоны и сапоги, они обрели бы индивидуальные черты. Есть такие характеры, чья индивидуальность проявляется исключительно в рядах вооруженных сил.