— Помните Библию у Александра Андреевича на столе?
— Была. Я даже пошутил, что ученый, советский, то есть совсем отпетый материалист…
— Что уж вы нас так третируете. Отпадение от Бога — процесс всемирный, за что и платим.
— А, вы из богоискателей. Так вот, я-то пошутил: к вечности, мол, устремились. А он и впрямь умер. Чертовщина!
— Сегодня ночью ребята между страницами Библии обнаружили палец.
— В каком смысле? — Филипп Петрович повертел пальцем у виска.
— Да нет, оба видели. Безымянный палец со следами земли…
— О Господи!
— …с розовым маникюром и с перстнем — жемчуг в серебре.
Журналист заметно вспотел (ореховая кожа пожелтела, заблестела), однако плеснул себе виски недрогнувшей рукой.
— Свежий палец?
— Судя по описанию, забальзамированный, желто-коричневая кожа сохранилась.
— А следы земли?
— Я же не видел, не могу объяснить.
— И что все это значит?
— По меньшей мере — мы имеем дело с психом.
— Где палец-то?
— Он исчез.
Филипп Петрович натужно расхохотался.
— Это ж надо такое придумать! И вы верите?
— На Сашу совершено нападение. Порезана шея.
— Может, инсценировка?
— Для инсценировки — смертельный риск, неоправданный, в миллиметрах от сонной артерии.
— Чем порезали?
— Похоже, бритвой.
— И он не видел кто?
— Не рассмотрел в темноте. Где вы были вчера вечером?
— Здесь. Работал над книгой об ученом.
ГЛАВА 14
Ненароков постарел, погрузнел, волосы надо лбом чуть поредели… заурядная внешность этакого простеца интеллигента из глубинки, но глаза, вдруг «зыркающие» из-под сонных век, беспокойны и пронзительны. Их тогда четверо было, несущих гроб: отец, математик, Кривошеин и Николай Алексеевич. Он рассказывал:
— Мы случайно ехали вместе и действительно опоздали из-за электрички. Полина вышла нас встречать на крыльцо… — Учитель улыбнулся, смягчая блеск зрачков, и неожиданно процитировал:
— Из меня, конечно, князь… да и она — невысокая и без косы… А вот нечаянно вспомнился Блок, когда увидел я ее в белом платье и в белом жемчуге, серьги и бусы озаряли лицо. Ну, познакомились с гостями: коллега отца с мужем… и еще одна пара.
— Кто такие, не помните?
— Нет. Позднейший ужас все заслонил. Помню детские голоса, они играли в прятки и выкрикивали — теперь представляется — болезненно-злобную присказку. Однако закат горел ярко, пышно.
— Сколько было детей?
— Саша и… да, еще один ребенок.
— Мальчик, девочка?
— А ребенка я как будто и не видел. То есть после появления этого — Кривошеин, вы говорите? — с Сашей я уже ничего не помню, кроме мертвой… нет, еще кусты и траву в крови.
— Но сам обед помните?
— В общем, да. Не больше получаса мы и просидели. Разговор незначительный, светский, что называется. Вдруг встает Полина: «Хочу произнести тост за мой двойной праздник — день рождения сына и помолвка». Это было так неожиданно, так нервно.
— Для вас?
— И для меня. И для всех, по-моему, неожиданно. Она еще не дала согласия — и вот, публично… Такой жест — властный вызов — был нехарактерен для нее. Вы же знаете, девушка тихая, застенчивая — и вдруг торжествующая яркая женщина.
— Вам была неприятна эта метаморфоза?
— Наоборот, какие-то новые грани открылись, глубина и тайна. Впрочем, тайна в ней была всегда. А я был счастлив до предела — никогда ни до, ни после, — и продлилось это состояние несколько минут.
— Как я понимаю, ее тост был демонстрацией?
— Может быть.
— Против кого-то, да? Как прореагировали на ее заявление присутствующие?
— Какую-то секунду стояла тишина, потом поднялся Александр Андреевич с бокалом шампанского. «Счастья тебе, доченька!» — взволнованно, с любовью… и по-гусарски разбил бокал оземь. Мы последовали его примеру, даже его коллега всплакнула… правда, посуду не били. Опять потек разговор, я не участвовал, помню только, как академик улыбался и сказал тихо: «К этому все шло».
— Как, по-вашему, он принял новость?
— Обрадовался, глядел необычайно растроганно — старик был строгий, властный. Наверное, для него это не было новостью. «К этому все шло», понимаете?
— Вы сидели рядом с ним?
— На другом конце стола. Он пробормотал, проходя мимо.