— Тихо!
— Вы как педик!
— А ты зря пришел, вдруг спугнул.
— На такую грубую уловку этот дьявол не поймается! — Голос бесшабашный, лихорадочный, вообще Саша гораздо хуже выглядел, чем недавно в доме математика, — сильный жар, конечно.
Иван Павлович заговорил размеренно:
— Так давай действительно уступим ему драгоценность — может, он тогда от вас с Анной отвяжется.
— При чем здесь Анна? Разве опасность грозит ей?
— А разве ее появление в Вечере не странно, не подозрительно?
— Вы подозреваете, что она связана с убийцей?
— Не исключаю.
— Вот уж кому я доверяю — так это ей.
— Связи бывают разные. Я не говорю, что она зарезала твоего деда…
— Это невозможно, Иван Павлович. Мы ни на минуту не разлучались.
— Не горячись, я верю. И все же с какой-то целью ее заманили сюда — это факт.
— Да, может, правда, долг отдать. А человек необязательный, не явился.
— Явился. И попытался ее убить.
— Ну, разве так убивают!
— Во-первых, шанс у него был — столкнул прямо перед поездом. Во-вторых… Ты прав, конечно: в течение встречи он мог достичь цели вернее. Стало быть, убийца человек истеричный, импульсивный, что подтверждается во всех трех случаях: глупо всерьез рассчитывать на скорый поезд, на косу в траве…
— Бритва вернее.
— И тут странность: преступление совершено почти в присутствии свидетелей. А если б Александр Андреевич успел крикнуть?
— Вы связываете три случая образом убийцы-везунчика.
— Безумчика, — проворчал Иван Павлович. — Перверта.
— Это по латыни — «извращенец»?
— Он самый. Тебе-то откуда известно?
— Где-то читал. Садист убивает партнера, не склонного к мазохизму, так?
— В общем, так.
— Это все связано с сексуальными извращениями?
— Этот момент очень важен, но он необязательно главный. Например, Фромм — слыхал про такого психоаналитика? — трактовал садизм как болезненное стремление к неограниченной власти над другими существами.
— Интересно!
— Эта власть — возможность причинять им страдания безнаказанно.
— Значит, отрезанный палец…
— Ну да, власть над мертвой. Саша, признайся, вы не придумали этот палец с перстнем?
— Если бы! Я был бы счастлив. — Раненый опять расхохотался как в лихорадке, шепотом (внезапно стало темно, как в погребе, значит, небо затянули облака), а после паузы добавил с искренним страхом, по-детски доверчиво: — Вы не представляете, как это меня подкосило, я даже сначала не понял, взял… и вдруг этот розовый маникюр. Придурок, дегенерат, ненавижу его! И себя тоже! Проклятый мозг, с дырами, с провалами и…
— Брось! Ты был маленький. С какого момента у тебя начался провал?
— Как я увидел кровь. Да и перед этим смутно… Ромочку, например, не помню.
— А игру?
— Играли в саду.
— Какие были правила?
— Тот, кто водит (должен был искать), стоял, уткнувшись в стенку дома перед аллейкой, и медленно считал до двадцати. А прятаться можно было по всему саду. Так мы обычно играли.
— Ты увлекался прятками?
— Нет уже. Я знал, что в школу пойду, что я уже большой.
— Видимо, Ромочка был еще младше тебя.
— Черт его знает.
— Слушай, ты же блестяще учился.
— Ну. Золотая медаль.
— Значит, память у тебя сильная.
— Вообще не жалуюсь.
— Тогда поднапрягись. Ты водил, так? Или прятался?
— Наверное, водил — раз маму нашел.
— Странно она спряталась — на открытом почти месте, по выходе из аллейки сразу видно, так?
— Правда странно, — согласился Саша с удивлением. — По идее она в кустах сидела.
— Ты об этом догадался и на лужайку пошел?
— Нет, откуда догадаться, я всегда честно играл, не подглядывал. — Саша помолчал, потом прошептал едва слышно: — Что-то мне не по себе, страх берет.
— Интуитивный страх, — подхватил математик в азарте. — Ты подходишь к кульминации убийства. Сосредоточься: тихий летний вечер — вот как в прошлую пятницу, — детские голоса смолкли…
— Голоса! — воскликнул Саша в волнении, зашевелился, кажется, сел на кровати.
— Что-что?
— Тихо, не сбивайте. — Он встал, подошел к стеллажам (было почти не видно, но угадывалось по его движениям), прижался к книгам, принялся считать вслух: — Раз, два, три, четыре… — досчитал до двадцати, умолк. — Я считал дальше, несколько раз по двадцать.
— Почему?
— Голоса. Да, я слышал голоса и боялся выходить.
Ужас, прозвучавший в его шепоте, внезапно передался математику, и он воскликнул громко: