Только в детстве чудовище может казаться добрым. Она засмеялась и вдруг опомнилась. Осуществлялся закат, как тогда, и кто-то лежал в кустах. Но не в белом, а в трауре. Она подошла совсем близко и сказала:
— Саша.
На папоротнике кровь, на кустах, на траве… Откуда, почему?.. Она встала на колени, прижалась к нему, пачкаясь в крови, принялась тормошить безжизненное тело с бессознательной надеждой оживить. И откуда-то сверху раздался голос чудовища:
— Анна! Господи! Не может быть.
ЧАСТЬ III
Все равно тебе водить!
Она вся тряслась, да и математик будто обезумел.
— Пойдем отсюда! Я ни о чем не спрашиваю, все потом. Но с места сдвинуться они не смогли, так и стояли над холодеющим телом — искаженное, страшное лицо озарялось последним солнцем.
— Анна, ты в крови.
— Да, мы играли в прятки, — начала она с сумасшедшей обстоятельностью. — Кажется, я пряталась вон там, за колодцем…
Он перебил, не вслушиваясь, в тупой тоске:
— Ты немедленно переоденешься… нет, безнадежно! Он тебя видел на кладбище в этом черном платье.
— Я специально привезла… к дедушке. Я в нем хоронила маму и папу… Кто видел?
— Следователь. Скажем, что ты нашла мертвое тело, истекающее кровью…
— Да, нашла. Я плохо помню, но я все спрашивала у мамы…
— Боже мой! О чем ты, Анна?
— Я все спрашивала: «Месяц — сын луны?»
Иван Павлович встрепенулся, вслушался наконец и за кричал:
— Не сходи с ума! Тут был Ромочка.
— Про него я не знаю. Я почти ничего и не помню, только аленький цветочек и невесту в белом. И еще считалочку.
— Господи, вразуми! — нечаянно прошептал математик и вошел в разум. — Так! Твоя фамилия Рюмина. Застолье, взрослые выпивают водочку в рюмочках… Он дразнил тебя «Рюмочка»?
— Кто?
— Анна, ты толкнула его мать? Разумеется, нечаянно! Подумай, напрягись… а впрочем, не надо, это кончится клиникой.
— Я вас не понимаю.
Немыслимая версия на миг застила его душу смрадным облачком: безумный ребенок является через тринадцать лет в Вечеру с подсознательной жаждой мщения; чтобы унять эту жажду, она пыталась наложить на себя руки, бросившись под поезд, а он, зачарованный, так сказать, спутник, спас больную, чтобы она так чудовищно отомстила!
Анна исподлобья взглянула на него:
— Я вас не боюсь. Мне уже все равно.
— Конечно, ты не должна меня бояться, я никому не скажу.
С удивлением осознал математик, что она не вызывает в нем отвращения, ужаса и брезгливости — только жалость, муку и томление тайны.
— Зачем вы это сделали? — прошептала Анна, вся дрожа. — Вы убили их из-за Полины?
Словно осязаемый покров спал с его глаз; он ощутил свободу дышать, жить, видеть, как опускаются алые сумерки, слышать звон кузнечиков.
— Господи! — в третий раз невольно попросил математик нездешней милости. — Я идиот! Разумеется, не ты виновата.
— За что вы их?..
— Анечка, нет! — Он хотел взять ее за руки, она спрятала руки (в крови) за спину. — Нет, дорогая. Пойдем позвоним Сергею Прокофьевичу.
— Никуда я с вами…
— Да пойми же! Я не могу тебя оставить одну. Здесь смерть.
Оба оглянулись и замолчали. Ночь подкрадывалась в зарослях, слабый месяц проступал над колодцем, но еще белело лицо в почерневшей от крови траве. Рядом, извиваясь, поблескивало острие косы.
— Может, самоубийство? — пробормотал Иван Павлович, опустившись на колени. — Или… Это ведь Тимоши коса? Да, он и у меня косит.
— Вы говорили! — вскрикнула Анна. — Что этот дегенерат безобиден!
— Черт его знает… я же не врач.
— Значит, три убийства организовал сумасшедший?
Он задумался, глядя на нее снизу вверх, — не о ней задумался, а о себе. Пока он потакал своим страстишкам, произошло третье преступление, математик — верный кандидат в убийцы… Но даже не в этом дело: ужас случившегося заставил увидеть себя со стороны — и ужаснуться.
— Почему колодец открыт? — Математик заглянул в черную глубину и машинально захлопнул крышку, Анна вздрогнула и провела рукой по лицу.
— Пойдем, умоешься…
— Я здесь побуду, с ним.
— Этому не бывать. — Он схватил ее за руку и увлек за собой. — Темнеет. Возможно, он в саду.
Сергей Прокофьевич, как, собственно, и ожидалось, «брал группу»: обещались доложить при первой возможности «про инцидент в доме академика» (Иван Павлович особо не распространялся, не желая метать бисер перед неосведомленными).