— Я ведь прибралась и все стерла в пятницу, а вы виделись в четверг.
— Виделись. Я зашла, как обычно, посоветоваться по работе… до самого конца сохранил он свой ум и талант.
— Во сколько? — уточнил Иван Павлович.
— Часов в девять, в десятом. В калитке столкнулась с уходящим мужчиной, лицо которого показалось мне смутно знакомым.
— Его провожал академик?
— Нет. Позвонила, Александр Андреевич открыл.
— Сашу не видели?.. Ах да, он же был на речке с Юлией.
— Ваша Юлия! — фыркнула великанша. — Извините, не могу молчать. Она — нимфоманка, эксгибиционистка. Да! У нее культ собственного тела. Сколько раз из окна Вышеславского я замечала, что она загорает абсолютно голая.
— Да Бог с ней. Юля уже загорает в другом месте.
— Избавились?.. Ох, смотрите, девушка… ладно, не мое это дело. Мы с академиком поговорили о делах, потом я поинтересовалась, не поклонник ли покойницы вышел от него. Александр Андреевич подтвердил и рассказал, что тот задумал прославить ученого. Он говорил в своей иронической, даже саркастической манере, но чувствовалось, что его это весьма волнует.
— В каком плане?
— Слава ведь волнует, правда? Фамилия Вышеславский (Вышеславский — обратите внимание — какой-то предок был прославлен) до сих пор известна в очень узком, но достойном кругу. — Она помолчала и добавила: — А теперь этот прохвост собирается накропать бестселлер про убийство.
— Вас, кажется, очень волнует слава Вышеславского.
— Я никогда не претендовала на роль гения.
— А Вышеславский претендовал?
— Он был им. И осознавал это.
Анна сказала:
— Но мы не подслушивали ваш разговор с дедушкой, честное слово. Мы на крыльце сидели.
— О чем ты? — удивился математик.
— Софья Юрьевна после убийства беспокоилась, не слышали ли мы их разговор, ну, тогда, в четверг, у калитки.
— О каких же тайнах вы беседовали, Софья Юрьевна?
— Да ну, обычное прощание.
— А вы сказали, — вставила Анна, — что почувствовали «мистику во тьме».
Под проницательным взглядом сыщика ядерщица отрезала:
— Во тьме копошились бесы.
— Как это понимать?
— Фигуральный оборот, передающий мое минутное настроение.
— То есть вы ощущали, что вас кто-то подслушивает?
— Ну… таково мое ощущение от всей этой свистопляски.
— Не понимаю.
— Женские нервы. — Она резко переменила тему. — И никогда я не поверю, что эта обезьянка способна создать нечто значительное.
— Журналист? — уточнила Анна. — Почему?
— Потому, милая, что к сорока годам он бы уже что-нибудь создал.
— А вот Аксаков начал «Семейную хронику» в пятьдесят пять…
— Вы Померанцева еще с Пушкиным сравните! «Аленький цветочек» остался на века. А вашему журналисту слабо даже постигнуть столь крупную и сильную личность, как Вышеславский.
— Вы тоже крупная и сильная.
— Если вы дерзко намекаете на мою фигуру…
— И фигура, и характер.
— Ну, насчет последнего… вы тоже, по-моему, не слабак. И своего добьетесь.
— Чего это она добьется?
— Ей же деньги, говорят, нужны.
— Ну и что?
— А вы человек небедный.
ГЛАВА 26
Журналист был до того потрясен, что какое-то время (покуда не прибег к древнейшему верному средству — бутылочке) молча таращился на Ивана Павловича. Наконец выпил, порозовел и произнес одно слово:
— Когда?
— После вашего ухода: в восемь, в девятом. Вы сразу пошли на станцию?
— Сразу!
— И сразу уехали?
— На электричке в девять сорок. Раньше не было.
— Что ж, алиби нет.
Журналист забормотал бессвязно, с отсутствующим видом, что в электричке он познакомился с одной милой девушкой, и если ее найти…
— Это не алиби. Саша убит, когда вы еще были в Вечере.
— На лужайке?
— На лужайке.
— Косой?
— Косой. Как Полина.
— Самоубийство?
— Косу кто-то выдернул из пробитого насквозь горла.
— Ого! Отпечатки есть?
— И железка, и древко залиты кровью. По данным экспертизы, изменено первоначальное положение тела: его протащили из кустов на траву примерно на метр.
— Кто обнаружил труп?
— Анна.
— Детка, признайтесь, это не ваших рук дело?
— Она бы с юношей не справилась.
— Нет, позднейшие манипуляции.
— Вы полагаете, у Анны были на то причины?
— О, черт! Что же происходит?
— На четырнадцатое июня (вечер убийства академика) алиби засвидетельствовано вашей любовницей?