— Ага, коричневый, сморщенный, с жемчугом и с маникюром…
— Постой! Ты проговорилась про палец в ночь убийства академика.
— Не проговорилась, не выдумывайте!
— Ну, упомянула!
— Ну и что? Я не помню.
— Зато я помню. Ты еще не видела обрубок… или видела?
— Да где я могла видеть? — закричала Анна. — Я ничего не видела, ничего не знаю! Просто с детства застряло…
— Палец?
— Не придумывайте! Я помню только сказку про невесту и аленький цветочек.
ГЛАВА 29
Наступило утро среды, когда Ивана Павловича вызвали в районный следственный отдел для снятия отпечатков пальцев. «Обыкновенная формальность, — любезно объяснил Игорь — тот молодой человек, что участвовал в эксперименте. — У всех уже взяли, кто в последнее время посещал академика». — «И каков результат?» — «О результатах вам Сергей Прокофьевич скажет, если посчитает нужным». — «Где же он?» — «У вас в Вечере».
Математик поспешил в Вечеру, однако проклятый автомобиль дважды отказывал посередь дороги; и когда Иван Павлович прибыл домой, следователь уже сидел на веранде, разговаривая вполголоса с Анной. Увидев его, оба замолчали, и чем-то это молчание математику не понравилось.
Мужчины закурили, Иван Павлович поинтересовался:
— Как обстоят дела у Тимоши?
— У Тимоши дела плоховаты.
— Что?.. Вы нашли драгоценности?
— Драгоценности не нашли, однако на его рубахе — такая ярко-красная — имеются пятна крови.
— Сашина кровь?
— Отправили рубаху на анализ. Еще обнаружили отпечатки его калош на лужайке этой дьявольской, точнее, на влажной земле за колодцем. А допрос провести невозможно — глубочайшая шизофрения.
— А что говорит его мать?
— Плачет. Безобидный, мол, беззлобный. Вчера вечером, где-то в девять, прибежал, юркнул на сеновал — он там летом ночует, — весь дрожит и молчит. Я поставил у сеновала охрану и вот жду результатов из лаборатории.
После паузы математик произнес изумленно:
— Он совершил три убийства?
— Кто? — Следователь как-то своеобразно прищурился, чуть ли не подмигнул.
— Тимоша.
— Ах, Тимоша. А вы как думаете?
— Абсурд! Не верю.
— Мне тоже не очень верится.
— Да для органов эта версия — манна небесная! — сорвался математик. — Вон он убийца — невменяемый!.. Простите, я не про вас лично…
— Не обижаюсь, Иван Павлович, — великодушно подхватил следователь, — напротив, понимаю, вы в состоянии срыва.
— Это почему же?
— Вам ведь нелегко дались последние дни? Все эти призраки, блуждающие по саду… Наверняка Тимоша и блуждал тут, мать его говорит: он и по ночам имеет привычку косить, у него маниакальная идея, что животные голодают.
— Какие животные?
— Домашняя скотинка: козы, овцы, поросята и корова с теленочком, идиот якобы чувствует невыносимое сострадание ко всему живому, жалеет Божью тварь, как она выразилась.
— Почему «якобы»? — резко возразил Иван Павлович. — Зачем несчастному нужны драгоценности — символы богатства цивилизованного? Академик в день смерти не ему звонил и не с ним ночью в кабинете встречался.
— Знамо дело, — кивнул Сергей Прокофьевич. — Кстати, вы же Вышеславского навещали, вон говорите, на философские темы беседовали.
— Заходил иногда.
— В последние его деньки?
— И в последние.
— В кабинете вселенские судьбы-то решали?
Математик нечаянно поймал взгляд Анны — исступленно любопытный — и как будто невольно ответил:
— Случалось, и в кабинете.
Следователь переспросил сухим официальным тоном:
— Вам приходилось бывать в кабинете Вышеславского перед его смертью?
— Приходилось, — твердо подтвердил Иван Павлович.
— Где вы располагались?
— Располагались? — До Ивана Павловича не доходил смысл этих вопросов, но опасность он почуял, как зверь, инстинктивно.
— Сидели где? Академик, как я мыслю, по старой привычке никого в кабинет не пускал — священное место.
— А Кривошеину?
— То коллега.
— А журналиста?
— Наверно, в виде исключения, уж очень важные встречи. У него, кроме кресла, и присесть негде. На свою кровать вас пускал?
Математик внезапно вспомнил разговор с журналистом.
— Я на подоконнике сидел, всего раза два-три и был у него наверху.
— Когда в последний раз?
— Кажется, в среду.
— Бумаги на столе трогали?
— Не помню. Хотя… да, я записал одно уравнение.
— Что ж, поищем листок с вашей записью.
— А в чем, собственно, дело?