Я повернулся. Софа прикрывала рот. Одна ладонь ее продолжала цепко держать меня, другая прикрывала губы. По щекам бежали дорожки слез. Сперва я подумал, что переносит жар она еще хуже чем я. Неудивительно — навряд ли маги холода с огнем дружат, противоборствующая стихия, как-никак. А потом проследил за ее взглядом и понял, что дело совсем не в этом.
Как же меня этим пониманием прибило.
Когда мы в доме у дяди Гриши обжились, я понял, что собираться тут принято не в гостиной. То ли мы не в сезон зашли, то ли просто несподручно было в гостиную дрова таскать… но камин на моей памяти зажигали только пару раз. А вот на веранде сиживали чуть ли не каждый день. Когда дела по дому заканчивались (удивительно с такой-то большой жилплощадью, но такое все же бывало) Григорий Афанасьич с супругой выбирались на веранду и часок-другой сидели. Он в кресле-качалке отдыхает, а она вяжет. Свитера, шали и всякую мелочевку на зиму. Иногда к ним присоединялся Митька, и тогда на веранде травили байки под ситро или что-нибудь покрепче. Ребята там тоже крутились в каких-то своих детских играх — просторно же, отчего б не побегать?
А теперь кончилось оно, время для игр. И весь этот месяц в тихом, уединенном месте, где нам, двум пришлым незнакомцам, дали кров и приют, тоже кончился. Потому что над крышей веранды висели рядком обгоревшие тела. В какой-то пошлой и больной пародии на распятие. Все домочадцы дядь Гриши. До единого.
Я был бы рад сойти с ума в этот момент. Все, чтоб перестать ОСОЗНАВАТЬ один простой факт. Это мы привели сюда тех, кто это зверство учинил.
Наверное, я бы точно свихнулся, если б не голос.
— Так-так-таааак. А вот и наш пострел, который везде поспел. О тебе, знаешь ли, в определенных кругах судачат не переставая, причем в выражениях не стесняются. Вот я и решил… Алё, гараж! Юноша, я вообще-то с вами разговариваю, товарищ Ламберт!
Знакомое имя резануло слух, и я повернулся в сторону говорящего. Может, он и до этого со мной говорил, только я не слышал. Мозг в шоке все раздражители блокировал, кроме главного. Но сейчас чувства стали возвращаться.
Оранжевые всполохи разгоняли тьму, и я был готов поспорить, что увижу чудище вроде Распятьева. Потому только чудище способно это сотворить. Однако передо мной предстал обычный мужик. Высокий, статный, бледнокожий. Волосы зализаны так, что лоб открыт напоказ и блестят словно от парикмахерского лака. А вот костюмчик у него был странный. Я такие раньше только на картинке видел в учебниках истории и в театре пару раз, когда ходил на унылую типа-комедию про русских дворян. С посылом “посмотрите, какие они все были мрази! Сплошь тунеядцы, алкоголики и картежники! Вот до чего доводит буржуазный образ жизни!”
А вот до чего доводит вражда с упырями.
— Мужик, — сказал я. — Ты о чем? Не видишь — У МЕНЯ ТРАУР. ГОРЕ.
Он манерно выставил вперед руку. На морде появилась такая лучезарная улыбка, что от сахара в ней можно было бы диабет заработать в терминальной степени.
— Ты заметил! И что скажешь, как тебе? Пришлось немало потрудиться, чтоб все завершить к вашему возвращению, но мне за такие сложные задачи браться не впервой!
Да он чо, издевается что ли?
Хватка на моем запястье сжалась. Кожу обожгло холодом, как будто я руку в морозилку по локоть сунул да еще и за ледышку там схватился.
— Нравится? — с надеждой спросил мужик, — я очень старался.
Какой милый разговор, мать его. Уместно смотрелся бы на выставке современного искусства, где художник пытается свои картины покупателю всучить.
— Хо! Хо-охо-хо! Да ты только взгляни! — взвыл мужик с мерзким, шакальим уханьем. — Как они развешены аккуратненько, ровно по дуге золотого сечения. Миллиметр к миллиметрику. Не прикопаешься. А еще четко отсортированы…
Он вытянул указательный палец с длинным ногтем (слишком длинным для человека) и начал показывать на тела.
— …по возрасту, половой принадлежности и росту.
К горлу подкатил скользкий, горячий ком. Съеденные недавно пирожки отчаянно просились наружу. Руки тряслись, но никакого страха я не чувствовал. Только ярость, которая пылала с тем же накалом, что и усадьба бедного дяди Гриши. Ничем он не заслужил таких мучений, только своим добрым сердцем. Потому что принял двух обалдуев, которых знать не знал, и целый месяц их со своего стола кормил.
А в итоге и он, и его семейство сполна за свое добро заплатили.
— Так что скажешь, юный Ламберт, о моем… коллаже?
Мужик стоял в нескольких метрах от меня, заложив руки за спину. Только сейчас я заметил, что белки глаз у него красные. Не налитые кровью, как у пьяницы со стажем, а именно красные. Голубые радужки на них сильно выделялись.