С водой тоже не повезло — она оказалась ледяной, и уже скоро мои руки напоминали две распухшие красные перчатки. Так что я вроде бы и к труду парень привыкший, а вымотаться успел порядочно. Тоскливо глядя на огромную кадку, в которой плавали миски, тарелки, котелки и черпаки, я затянул кое-что из нашего, родного. Старая песня, конечно, но ее каждый октябренок знает. Про рокот космодрома и все такое. Хорошая штука, духоподъемная. Начал потихонечку, только себя подбодрить, но ведь шила в мешке не утаишь, поэтому к припеву слегка разошелся. Видимо, незамеченным мое исполнение не осталось, потому что минуты через две в дверях показался корчмарь и прошипел:
— Ты чего орешь, дылда?
— Так это, — ответил я, — чтоб веселее было.
Он еще сильнее вызверился, даже усы встопорщились, как у кота, которому на хвост наступили.
— Тебе и так скучать некогда, обалдуй! Всех выпивох мне распугаешь своим ревом ослиным. Мой давай да помалкивай, еще даже близко на похлебку не заработал.
Мне захотелось макнуть его сальной башкой прямо в чан с грязной посудой, но я сдержался. Работодатель все же, как ни крути. Хоть и временный. Вот когда перекантуюсь тут ночку, наш с ним негласный контракт кончится, так сразу и макну. Эта мысль здорово согрела душу, и следующие полчаса я мыл, тер и шкрябал исключительно на силе ненависти. Почти классовой.
К счастью, беспокоил мужик меня не так уж часто — публики у него хватало. Странно, так-то это безвестное “Гуляево” не походило на какой-нибудь, как у нас говорят, важный транспортный узел. Но из-за дверей то и дело слышались пьяные возгласы, удары по столу, а то и крики боли. Кому-то наверняка зуботычину прописали. Иногда заходили подавальщицы — тощие, забитые девчонки. Дочери корчмаря, наверное. Без единого слова они брали посуду, которую я выставлял сушиться на потрепанную рогожу и уносили ее обратно в зал.
— Тебе ведь придется потом снова ее мыть, — заметил внутренний голос, — влип ты, Витя, по самое не балуй. Обычно у нас люди из кухарей в заводские идут, растут над собой, почетной профессией овладевают. А ты, вон, обратный путь проделал.
— Все профессии нужны, все профессии важны, — процедил я сквозь зубы и окунул руки в холодную воду.
Так-то оно так, но за еду раньше работать не приходилось никогда. Это, так сказать, низшая точка падения для советского гражданина. И вот я здесь.
Здесь — это где? Я толком и не знаю. Как в этот хула-хуп Сашкин проклятый выпал, так все наперекосяк пошло. Вроде бы страна наша — портрет в зале соврать не даст. Но глухомань такая, что аж оторопь берет. Столько лет прогресса, научного, технического, общественного — и все мимо прошло. Читал я, конечно, как-то в книжках про монахов-раскольников, которые тыщами лет живут в таежных скитах и никак с миром не связываются. Но не похожи эти на монахов. Да и креста не видал пока.
Сложно все, запутанно. Не то что родные гайки. Или вот эти вот миски сраные, которым ни конца ни края нет. Перед глазами заплясали красные пятна. На душе сделалось как-то тошно. Сейчас бы со смены домой пришел, каши гречневой с маслом на ужин навернул — и отдыхай, как и всякий трудовой человек. Так нет же.
Со злости схватил одну из плошек и сдавил ее в пальцах. Она хрупнула, и ладонь сразу же обожгло острой болью. Темно-красные дорожки поползли во все стороны.
— Твою мать, Витя, что ты творишь, — пожурил я сам себя и воздел теперь уже реально красную руку над головой.
(почти как в детской книжке. ну той, про экстрамерные сущности. “Красная Рука, Черная Простыня, Зеленые Пальцы”)
Опускать конечность в чан с посудой не хотелось, воду там наверняка лет сто пятьдесят не меняли. Но ведь что-то же с раной сделать надо! Зараза попадет — и кранты. Этот, как его, сексис. Решение пришло быстро, и я порадовался, что сэкономил огрызок мыла.
Натерев им самую сухую и относительно чистую тряпку, я замотал ей рану насколько смог. Кровь скоро остановилась, но рука продолжала саднить. Опускать ее в воду я не рискнул, поэтому работа пошла еще медленнее, чем раньше. Хорошо, что корчмарь совсем выпустил меня из виду — слишком был занят своими настойками и наливками. Из общего зала раздались какие-то невнятные визги и писки. Чуть позже они прервались хриплым басом.