В операционной лежал заключенный, судя по множеству наколок, из старых воров.
— Скажу — подашь. Нет, стоишь молча и держишь крючками мышцы, где покажу, расширяешь рану.
Доктор оказался словоохотливым. Весь процесс с подготовкой и саму ампутацию руки он проговаривал с веселыми прибаутками: «Пульс проверь после хлороформа, а то будем с трупом напрасно возиться… Обрабатываем, надрезаем. Косточку пилим осторожно. Мышцы раздвинь крючками! Так, так… А теперь закрываем всё мышцами, потом кожным фартуком. Видишь, как кожа тянется хорошо. Не случайно фашисты из нее шили перчатки. А теперь все сшиваем. Сшиваем не торопясь. Снова всё йодом. Бинтуй, Цукан, ты воевал, небось приходилось.
Лизовский стоял рядом усталый и больше не балаболил. Приказал прибраться и прокипятить инструмент, потом плеснул в мензурку спирту и, не дожидаясь, когда Цукан выпьет, вышел из операционной.
Больничка в лагере не бог весть какая. Лекарства разворовывались, антибиотики американские уходили вольняжкам за деньги. Но инструмент все же имелся. А тут с одним ножиком да аварийным топором… Но другого выхода нет, жалость губительна в подобных делах.
Цукан дважды примотал ремнями парнишку к креслам, приговаривая: «Будет больно, я знаю, так ты кричи. Главное не молчи. Аптечка добрая. Ножик на гранитном булыжнике я отточил. Спирту маленько имеется. Хлороформа нет, поэтому придется тебе, Витя, терпеть. Еще чуток развиднеется — и начнем».
Перед отсечением стопы Цукан смазал йодом кожу вокруг намеченного разреза, заново наложил жгут, чтобы перекрыть артериальный ток крови к оперируемому участку. Дал хлебнуть разведенного спирта.
Затем начал обрезать ножиком кожу, расширил рану крючками, стал резать сосуды, сухожилия. И тут Виктор завыл, задергался так, что пришлось остановить работу. Влил ему в рот немного спирта.
— Терпи! Иначе сдохнешь. Терпи, мать твою так!
Кожу обрезал старательно в виде фартука — этакий лоскут, чтобы можно было закрыть кость. Крупные сосуды перевязал леской, смоченной спиртом, мелкие нитками. Начал пришивать кожу, и снова крик, нервическая дерготня. Кое-как управился, усевшись задницей на колено. Парень затих, то ли впал в забытье, то ли умер, что ни проверить, ни оторваться. Присыпал рану стрептоцидом. Когда сшивал кожу тонкой капроновой леской, которую обнаружил в одной из сумок, начала колотить дрожь. Едва справился. Забинтовал туго культю. Укутал разными одежками. После этого потрогал артерию на шее. Кровь слабо пульсировала, а что там дальше, одному Богу известно. Еще бы пару дней продержаться. Снегопад кончился, начнут активно искать и непременно найдут.
«Надо костры заготовить возле самолета», — размышлял, сидя в кресле. Он перебирал подробности: не упустил ли чего-то важного. Врач как-то говорил, что больной долгое время ощущает присутствие удаленной конечности, пытается шевелить пальцами, но постепенно эти ощущения пропадают. Такая рана долго мокнет, кровоточит. Надо каждый раз делать перевязки. А у него оставался всего один стерильный бинт. Потом придется кипятить, добавляя золу от костра. Но это его не пугало, он был уверен, что их скоро найдут…
Глава 4. Магаданская история
Магадан — как странный понятийный ряд жил с ним постоянно, отступая на задний план, и словно бы сон, стирался из памяти насовсем, а потом возникал вновь, пугая своей необычностью. Уезжали Малявины из заснеженной Колымы ранней весной, и его, худосочного подростка, оглоушило новизной переезда на материк, в некий город со странным названием Уфа, его колбасило от предстоящего полета на самолете, поэтому сам Магадан не запомнился, зацепило краешком здание универмага, где покупали кожаные ботинки, и аэропорт Сокол в широкой Арманской долине. Ваня много раз слышал от матери: «Магадан! Это необычный северный город». Она говорила с восхищением, потому что приехала молодой, романтично настроенной женщиной, готовой жить чуть ли не в чуме с эвенками. А тут широкий проспект с каменными домами, магазины, театр, где она побывала дважды…
Отец с ней не спорил, лишь усмехался да помянул пару раз Нагаевскую бухту и Колымское шоссе, парк культуры и отдыха с каким-то потаенным сарказмом. Зато не раз вспоминал пиво «Таежное».
— Такое не делают больше нигде, — уверял он, — потому что главный пивовар — великий специалист, его пытались переманить в Москву, предлагали квартиру с видом на Кремль, а он сказал, как отрезал: от добра — добра не ищут. Однажды приехали мы на завод с бумагой от ОРСа, чтобы получить к майскому празднику три бочки пива, а в отделе снабжения от ворот поворот: пусто, только на следующей неделе… Триста верст на ЗИЛе от Усть-Омчуга отмахали. Ну, я и прошелся на них по-казачьи в полный голос. А там мужчинка сидел лобастый с проплешиной во всю голову — усы бы наклеить — вылитый Ленин в ссылке. Он ажно привстал. Спрашивает: «С каких мест будешь?» Так вот и познакомились с Алексеем Григорьевичем, как его здесь величали.