Он чувствовал себя полным идиотом.
И уже не мог смотреть, как перекатываются её мышцы во время прыжков, как становится влажной от интенсивной нагрузки кожа, как она вращает бедрами, прижимая их к чужим телам. А потом наступило время танго, и она полностью раскрывалась со своими однокурсниками, позволяя владеть собой, прикасаться к себе, по-настоящему желать себя, а как только оказалась в его объятиях, это наваждение закончилось.
Он мог сколько угодно говорить себе, что сорвался из-за отказа в искренности. Это тоже было бы неправдой.
Джонатан покачал головой.
Неправильным был не срыв - он никогда не притворялся мягким или спокойным, не трясся над своими танцорами, он мог орать, требовать и выгонять за малейшую провинность.
Неправильным было отношение, его злость на то, что девчонка находилась в объятиях других. Что пылала в их руках. У него не было эксклюзивных прав на желание. Не было прав на злость - такое отношение предавало танец, уничтожало саму его суть.
Ведь тот всегда был про прикосновение. Нежное, страстное, болезненное, сильное, прощальное - разное. Даже когда танцор исполнял партию в одиночестве, он прикасался - к себе, к зрителям, к энергии. И если он однажды возненавидит чужие прикосновения или позволит себе на них реагировать, то закончится как хореограф.
Даже когда речь идет о Кьяре.
Если он пойдет на поводу своей страсти, то потеряет её как танцора. Поэтому он должен подавить в себе всякие желания.
Ему стало спокойнее.
Джонатан вздохнул, вытерся, вышел из душа и посмотрел на часы. Было все еще раннее утро. Самое время заняться бумагами, потом отправиться в Академию. А там… Пожалуй, хоть он и не привык этого делать, ему надо извиниться.
Кьяра.
Я медленно шла по улице, время от времени прикладываясь к стаканчику с любимым карамельный маккиато из Старбакса. Все обязательные занятия на этой неделе уже пройдены; а значит, можно было появиться в академии в полдень. Потому я никуда не торопилась.
Но и дома не сиделось.
В голове было пусто и гулко. Вряд ли из-за того, что меня снова мучила бессонница - я могла не спать без особого вреда для себя по несколько суток. Просто после эмоционального шторма наступило затишье; и не могу сказать, что оно мне нравилось. Уж слишком близко я была от того, чтобы спрятаться за стеной безразличия. А я не любила прятаться.
Джонатану не стоило на меня орать, но во многом он был прав. Нельзя выбирать, перед кем раскрываться, а перед кем - нет.
И пусть у меня и были причины, чтобы поступать именно так: я боялась, что страсть помешает мне танцевать и…
Похолодела и резко остановилась, невзирая на недовольные окрики прохожих, вынужденных поменять траекторию движения; я осознала, в чем именно только что призналась самой себе. Отпрянула от раздраженной толпы и уселась на ступеньках какого-то магазина.
Раз слишком сильное чувство стало для меня помехой и я уже не могла танцевать так, как умела, что потом, в нужный момент, не помешает мне другое, не менее сильное чувство - паника, например?
С каких это пор я боюсь? Всю осознанную жизнь в каждой спорной ситуации я действовала из любви. Это был осознанный выбор - каждому приходится его делать. Поступать с любовью или со страхом, выбирать между тем, что нам хочется и тем, что нужно. На что мы могли бы дерзнуть, поверив, и полюбив себя, и тем, что нам остается, когда боимся двигаться дальше. Выбирая то, что любим - движение вперед, танец, наслаждение - мы никогда не проигрываем, в конечном итоге, потому что только так можно изменить жизнь. Страх на изменения не способен, он тащит в прошлое, вынуждает оставаться на месте, в состоянии ложной безопасности, что вовсе не защита от неудач.
Именно страх управлял мной последние дни. Он умудрился застлать мне глаза настолько, что я отказалась от Танца, да еще и подавила себя и свои чувства. С чего меня вдруг начало беспокоить, заметят ли что-то мои сокурсники или Джонатан? Я же не собиралась нападать на него на глазах у изумленной публики - даже если кто и ощутит мои желания, то только как часть танца. Потому что я в состоянии сделать их таковыми
Других вариантов нет. Именно этому меня учили все, кто встречался на моем пути.
Ничто не должно мешать мне чувствовать. Жить. Танцевать. Не могу себе этого позволить, иначе проиграю, даже не сделав попытку. Ведь можно на что-то надеяться только в том случае, если раскрыться полностью, отдав всю себя. И если, танцуя, я чувствую ужас, злость, страсть - да что угодно - то просто должна сделать это частью общего рисунка, а не дверью, которая станет преградой для внутреннего огня.