Когда в апреле 1917 года я вернулся в Россию в знаменитом «пломбированном вагоне», ко мне обратились с просьбой написать о себе. Я не закончил этого отрывка, но хорошо помню, как он начинался: «Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Родился я в Симбирске 10 апреля 1870 года. Весной 1887 года мой старший брат Александр казнен Александром III за покушение 1 марта 1887 года на его жизнь…» Почему в этом отрывке о себе я уже в третьей фразе заговорил о Саше? Здесь же необходимо отметить, что я родился в год первых больших стачек в Петербурге, когда Карл Маркс написал прокламацию к членам русской секции I Интернационала: «Ваша страна тоже начинает участвовать в общем движении нашего века». Без лишней патетики — мне кажется это символичным.
И опять я не могу не вспомнить маму. Умирающие, как правило, вспоминают перед смертью своих родителей. (Я надеюсь, что мой час еще не пришел и свои собственные литературные мечтания я смогу увидеть воплощёнными в жизни в соответствии с чертежами. Английский писатель-фантаст Уэллс назвал меня «кремлевским мечтателем». Верно только отчасти. Кое-что из своих мечтаний я уже осуществил. Я, наверное, единственный писатель в мире, которому удалось наяву увидеть свои грезы.) Мама проявила в Петербурге удивительную стойкость и волю. Она всегда проявляла немыслимую стойкость и волю, когда дело касалось ее детей. Она написала царю, испрашивая разрешение на свидание с сыном, и царь проявил показное великодушие.
Некоторые идеалисты полагают, что Российская империя могла бы сохраниться, если бы царь в порыве христианского милосердия помиловал этих отважных детей, злоумышлявших на него. Не было бы меня, обязательно нашелся бы другой, хотя любой из марксистов отчетливо понимал, что такое личность в истории. Но христианин, за которого себя выдавал царь, отступил в сторону перед «государственной необходимостью» дать урок. Ну, дал урок в Шлиссельбургской крепости, стоящей у истоков Невы. Заскользила намыленная веревка. К этому времени грубое слово «виселица» заменили более современным, хотя и нерусским, словом «эшафот». Но если есть «государственная необходимость» и долг перед предками, «вручившими самодержавное правление, на которое никто не имеет права покуситься», то, значит, есть и «долг революции», «революционная необходимость», которая тоже не считается ни с чем. Снесла же гильотина сначала голову Людовика XVI, потом Марии-Антуанетты, а голову госпожи Ламбаль, наперсницы королевы, протащили на пике. Священная воля разгневанного народа. А если бы не дал этого урока? Ну, может быть, допускаю, в России было бы на одного революционера меньше, но революция все равно бы пришла, потому что она не могла не прийти. Немецкие, шведские и датские предки последнего русского монарха слишком плохо управляли страной. А прадед Николая II, Николай I, на бронзовом коне взмывший напротив глыбы народных денег — Исаакиевского собора, не захотел услышать первые предупреждения, которые прозвучали еще в декабре 1825 года.
Тем не менее царственный правнук на прошении мамы о свидании с Сашей начертал свое письменное согласие. Самые высокие правительственные чиновники заверяли маму, что Саша наверняка будет спасен, если он попросит царя о помиловании. Цари любят оказывать тщательно рассчитанное великодушие.
Можно только представить себе сцену свидания матери и сына в Шлиссельбурге 30 марта. Мама не любила рассказывать об этом, так же как и о суде, на котором она присутствовала. Можно вообразить себе и состояние Саши, который, как он понимал, навсегда нарушил мирный уклад семьи. И для мамы, и для нас, младших братьев и сестер, все, что тогда происходило с Сашей, было неожиданно и загадочно. Мы сразу стали семьей государственного преступника, о котором говорила вся Россия, и везде — на улице, в классе, при встречах со знакомыми — чувствовали это. Мы все привыкли гордиться Сашей, он уже был на третьем курсе Петербургского университета и получил золотую медаль на ежегодном университетском конкурсе за свое открытие о строении кольчатых червей. Мы все в будущем видели его профессором. Оба раза, до начала судебного процесса, а потом и после вынесения приговора, он отказывался писать прошение «на Высочайшее имя». Ведь в этом случае ему пришлось бы отказываться от мотивов своей деятельности. «Мне жаль тебя, мама, прости». Это не просто фраза, а фраза-реликвия. После нее мама добавляла: «Я уже не настаивала и не пыталась его переубедить, я знала, что это ему было бы трудно».
Всего несколько ритуальных фраз на листе казенной бумаги, несколько истертых и привычных формул и — жизнь, хоть на коленях, но жизнь! Она продолжается, существует мир, небо, книги, любимые люди. В 1905 году, помилуй его царь и даже отправь в пожизненную каторгу, он попал бы под амнистию после революции, и его могли даже выпустить на свободу. Ему было бы только 38 лет! Впереди простиралась такая увлекательная и долгая жизнь. Почему же слова и мысли перевешивают стремление человека дышать, думать, любить, видеть небо над головой и ощущать силу своих мышц? Каждый из нас любит свое тело, вместилище нашего духовного мира. Каковы же тогда должны быть сила и ценность убежденности и убеждений? Почему одни могут, а другие нет? Почему убеждения оказываются сильнее инстинкта жизни? Мне всегда хотелось разрешить эту загадку. Но я знал, что, если бы передо мной обстоятельства поставили ту же альтернативу, я должен был бы поступить так же, как и мой старший брат. Без этого мучительно созревшего внутреннего решения нельзя было начинать.