В конце января 1924 года похороны Ленина застают больного Троцкого в Сухуме, в санатории…
Над пальмами, над морем царила сверкающая под голубым покровом тишина. Вдруг ее прорезало залпами. Частая стрельба пачками шла где-то внизу, со стороны моря. Это был прощальный салют Сухума вождю, которого в этот час хоронили в Москве.
В этот момент он, Троцкий, как он признавался позже, думал о Ленине, образ Ленина был для него слишком близок. Троцкий отдавал себе отчет в том, что именно сейчас Ленин уходит в вечную память человечества, в миф. А он, стоявший долгие годы почти рядом с ним, остается здесь, и ему придется выдержать тяжелую и безжалостную борьбу с людьми, окружавшими Ленина, коих тот, вопреки своей воле, часто вынужден был поддерживать.
В этот момент скорбного салюта он не мог не думать и о той, которая долгие годы была подругой Ленина и весь мир воспринимала через него, и теперь не может не чувствовать себя одинокой среди миллионов, которые горюют рядом с ней, но по-иному, не так, как она. Троцкий думал о Надежде Константиновне Крупской. Ему хотелось бы сказать ей отсюда слова привета, сочувствия, ласки. Но все слова казались легковесными перед тягостью свершившегося.
…Уже несколько лет Троцкий страдал каким-то внутренним заболеванием, которое, как он предполагал, возникло после простуды на охоте, и у него все время держалась изнурительная скачущая температура. Подозревали многое, но, возможно, это было стрессовое состояние, вызванное напряженной работой и политической нестабильностью в связи с болезнью Ленина. Врачи, как и всегда, когда они не могут поставить точного диагноза, потребовали отдыха, смены климата, перемены обстановки.
Троцкий понимал, что может произойти в случае смерти Ленина, но Ленин болел давно, к затяжному характеру его болезни привыкли, и казалось, это будет продолжаться долго. Троцкий успеет отдохнуть, подправить здоровье, пережить тяжелую московскую зиму и приехать как раз к тому времени, когда кризис начнет разрешаться.
Итак, во второй половине января 1924 года Троцкий по совету врачей срочно уезжает из Москвы. Для него это было привычное дело. Все, как и в прежние времена, когда он, полководец и победитель, носился между фронтами. К перрону вокзала подали специальный поезд с его личным салон-вагоном. С ним на юг из простылой Москвы ехали семья, секретари, стенографы, обслуга, врач. Революция должна была беречь свои лучшие, испытанные кадры. А потом, приблизительно не так ли, к примеру, жили бывшие великие князья? Так и должны жить настоящие культурные люди, управленцы. Тем не менее Троцкий собирался и на отдыхе работать. Он еще по-прежнему думал, как дать отпор этой, якобы коммунистической, сволочи. Компенсировать свое поражение на только что прошедшей партконференции он сможет, мобилизовав свой недюжинный талант писателя. Он напишет такое, что всё сразу встанет на место, выяснится, кто есть кто. Эти бездари и подхалимы — в первую очередь он имел в виду Сталина, Зиновьева, Каменева и сталинских приспешников Орджоникидзе и Куйбышева — сразу займут свое место в лакейской!
Троцкого, конечно, — повторим — беспокоило состояние здоровья Ленина, который и в болезни оставался, как он, Троцкий, сам думал, его щитом и союзником. Троцкий был уверен, что Ленин знает ему истинную цену, как и он сам, Троцкий, понимал подлинное значение Ленина. Но он уже свыкся с медленно и бесконечно текущей болезнью Ленина и, если не очень надеялся на его полное выздоровление, по крайней мере предполагал, что болезнь будет длительной. А значит, несмотря на временное поражение, положение его, Троцкого, будет стабильным. Ни мира, ни войны — это и есть жизнь.
Троцкий был человек невероятной самоуверенности и детской наивности. Он отчасти знал об уровне секретности всего, что было связано со здоровьем предсовнаркома. У него были свои осведомители, в частности, доктор Готье, который наблюдал и за семьей Троцкого. Но на самом деле уровень этой секретности был намного выше. И выше был уровень интриги, чем тот, который предполагал умник Троцкий.
За окном медленно влеклись пейзажи. Россия вставала по-прежнему нищая, но уже другая. Она изменится, твердо знал Троцкий, а если не изменится, то, как старую клячу, большевики заставят ее кнутом двигаться быстрее. Пощады здесь не будет.
Он вспомнил, как недавно прочел у Ипполита Тэна, буржуазного историка, замечание, которое тот посчитал открытием: через несколько лет после казни Людовика XVI французский народ не стал жить лучше! И русский народ еще не стал лучше жить. Как будто можно такие события, повернувшие мировую историю, как Французская революция или революция Октябрьская, мерить масштабом в «несколько лет». Узкий реакционер и педант! А кем бы, собственно, оставался сам Тэн, не возникни новая Франция? Всего лишь каким-нибудь клерком у одного из откупщиков старого режима. Только при новом режиме он получил возможность чернить революцию, открывшую перед ним карьеру.