Что чувствовала мама, когда слушала речь своего сына, которого еще совсем недавно учила завязывать бантиком шнурки на ботинках и не есть с ножа? Она думала: когда и как он стал таким? Нет, теперь уже спокойно можно дать ответ: начало теории и маленькая практика превратили наши смутные представления о лживости правопорядка в уверенность. Собственно, мы все проходили через это.
Самое трудное, как я уже сказал, говорить об истоках, особенно когда анализируешь собственную судьбу. Все складывалось в такой сложный состав, что снова выделить ингредиенты немыслимо. Кто повлиял? Как? Какими путями проходило это влияние? Ну конечно, в первую очередь повлиял Маркс. Его учение универсально и законченно. Логически оно скруглено, как яблоко. В нем всеобъемлющая система доказательств, которые действуют на человека и проводят его перенастройку. Но, собственно, и Маркс, и все, о ком я буду говорить дальше, отличались общей страстью революционера, а именно: полны сочувствия к людям, которые внизу, чье существование трагично и лишено элементарных условий жизни. Мы часто слышали, что мы утописты, наши цели призрачны, мир не поддается радикальной перемене и формула «богач — бедняк» вечна и неизменна. Миропорядок смоделирован самой природой человека, его медленно меняющейся психологией, стремлением к власти и господству над себе подобными. Ну, а если другой человек не согласится с таким порядком вещей? Вот чего я не пожелаю любому — так это того, чтобы в его душе угнездилось мучительное беспокойство революционера, страсть к социальному переустройству жизни. Судьба такого человека трагична и обречена. Как правило, здесь несложившаяся семья, внешние признаки расстроенной и сломанной жизни. Счастье или неудачи чужой жизни — это потемки. Жизнь моего брата Саши внезапно оборвалась, трагически пресеклась в двадцать один год, в год расцвета. Но перед ним и позади него — целая шеренга русских революционеров, людей, одержимых страстью к совершенствованию мира, идеалистов, не верящих в неизменность человеческой природы с ее якобы вечной страстью к власти. Они сами поставили перед собой задачу сблизить людей, сломать социальную предопределенность судеб, когда одни всегда на гребне жизни, другие всегда на дне. Люди, одержимые революцией, стоят перед моим внутренним взором, и им я обязан своим медленно, а порою и мучительно складывавшимся мировоззрением.
Но с кого все началось? Кто из них дал первый импульс? На потомственного дворянина Владимира Ульянова решающее умственное влияние, сопоставимое разве с силой толчка, сдвигающего неподъемную массу с привычного места, оказал провинциальный попович Николай Чернышевский. Это и неудивительно. «Что делать?» Чернышевского — самая читаемая книга среди молодежи в 70-е годы. И все же тот первый толчок имел лишь эмоциональный характер, он не ответил на базовый вопрос логики предлагаемых событий: а подобное возможно ли в принципе? Не иллюзию ли и сказку нарисовал писатель? Вопрос инструмента был вторым. Кстати, об инструменте. Именно Чернышевский, этот деликатный интеллигент в очках, предложил еще за десять лет до моего рождения чисто русский инструмент. Конечно, тогда он думал о самом угнетенном классе российского общества — о крестьянах. «Русский человек» — именно под таким псевдонимом написал свое «письмо» из России саратовский попович сыну московского барина в Лондон, в «Колокол». «Наше положение, — кажется, так писал этот знаменитый печальник крестьянства, — невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не может. Перемените тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь!» Инструмент и технология. Действительно, в революции не бумажной, не кабинетной, а в действенной, часто кровавой, сначала останавливающей, а потом поворачивающей вспять тяжелое движение корабля, вопросы принципов всегда идут рядом с проклятыми, не укладывающимися в теорию вопросами технологии.