Читатель, всегда интересующийся личностью любого человека при власти, уже, наверное, знает, что я держал экзамены экстерном при Петербургском университете. Но если он думает, что на это прошение, апеллирующее, так сказать, к гуманности правительства, министр ответил положительно, то он заблуждается. Как и положено в больших бюрократических плясках, министерство просвещения запросило министерство внутренних дел о «политической благонадежности Ульянова». Ведь образование и начинается не с грамотности, а с политической благонадежности. На присланный запрос департамент полиции ответил дружественному министерству, что «во время жительства в Казани Ульянов замечался в сношениях с лицами неблагонадежными, из коих некоторые привлечены ныне к дознанию по обвинению в государственном преступлении». И здесь полицейские были абсолютно точны: с такими людьми я в Казани встречался.
Если бы в мае 1889 года вся наша семья не переехала в Самару, то, наверное, мне не избежать бы крупных неприятностей, возможно, и ареста.
«Весною я уехал в Самарскую губернию, где услыхал в конце лета 1889 года об аресте Федосеева и других членов казанских кружков, — между прочим и того, где я принимал участие. Думаю, что легко мог бы также быть арестован, если бы остался тем летом в Казани». Это я писал совсем недавно, в декабре 1922 года, по просьбе «Истпарта», готовившего сборник воспоминаний об одном из самых замечательных революционеров социал-демократов конца века. Я продиктовал одному из своих секретарей для этого сборника «Несколько слов о Н. Е. Федосееве». И пусть эти несколько строк тоже станут венком на его могиле.
Моя статья заканчивалась мыслью, что для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Николаем Евграфовичем Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму, несомненно, испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и преданного делу революционера. Под обаянием его находился и я, и весь казанский кружок, организованный в свое время Федосеевым. А члены этого кружка были теми самыми неблагонадежными лицами, которые привлекались по обвинению в государственных преступлениях. И обвинялся в них также и Николай Евграфович. А ведь я никогда его не видел.
Федосеев был первым, кто осмелился возразить кумиру тогдашней интеллигенции, идеологу либерального народничества Н. К. Михайловскому. По себе, по своим спорам с Плехановым знаю, как трудно возразить кумиру. Тогда же, после публикации письма Федосеева в «Русском богатстве», у нас завязалась переписка, которая тянулась до конца его очень короткой жизни.
Федосеев был, кажется, на год младше меня. И я, собственно, и взялся написать о нем несколько строк по прошествии стольких лет потому, что всегда чувствовал некоторую нашу общность, и в первую очередь — в преданности своему делу. Это был какой-то удивительный тип революционера старых времен, как бы летящего на огонь. Марксизм и сопутствующие ему чувство справедливости и сочувствие к угнетенным рано стали и мировоззрением, и убеждением Федосеева. Он не дослушал курс в казанской гимназии, потому что был исключен за революционную деятельность. После ареста в 1889 году он был сослан почти одновременно со мною в Восточную Сибирь и кончил жизнь самоубийством. Последнее пишу к тому, что современному читателю порою кажется, будто наши ссылки представляли собой оздоровительные лагеря.
Федосеев словно шел за мною всю мою юность. Я специально приезжал во Владимир в октябре 1893 года, чтобы наконец-то увидеться с ним. Он сидел в тюрьме, но была надежда, что его выпустят перед этапом и ссылкой. Такая «благородная» практика была, и в свое время я тоже оказался под ее благими лучами. Не выпустили, не свиделись.
В молодости, конечно, меняешься и развиваешься быстро. Но есть в жизни человека такие периоды, когда эти перемены идут стремительно. Мой первый арест и ссылка лишь с поразительной наглядностью показали мне, что другого пути, чем путь революционера, у меня нет. Другого пути мне не давала проклятая действительность. Но ссылка в Кокушкино, как я уже, наверное, говорил, это бесконечное чтение зимними деревенскими месяцами, чтение до одурения, до тех пор, пока не устанет верещать сверчок за печью и в лампе не кончится керосин, моя нацеленность постигнуть, как и для Чего живет человек и должен ли он быть счастливым, первые знакомства с социалистической литературой, которая оказалась для меня простой и интересной, поскольку на ее страницах внезапно появились ответы на проклятые и вечные вопросы, — все это почти незаметно сделало из меня другого человека. Человека, внезапно уверенного в себе и в своем знании. Образовалась точка зрения, с которой вдруг иным предстал мир и стал до удивления ясным и понятным.