Итак, повторяю: Маркса я в гимназии не штудировал. Я даже помню, что в последнее лето перед трагической смертью Саша именно читал Маркса, и мне это не было интересно. Я пролистал его книгу, не увлекся и начал перечитывать любимого Тургенева. Мы жили тогда в одной комнате с Сашей в нашем симбирском доме. Кстати, чтобы не было последних недомолвок относительно нашего семейного благосостояния — дом родители купили лишь в 1878 году, только после девяти лет жизни в Симбирске и когда поднакопили денег, а до этого вместе со скарбом и детьми кочевали по частным и служебным квартирам. Саша читал, сидя за столом, политико-экономическую литературу, хотя и учился на естественном факультете, а я, лежа на своей койке, в который уже раз перечитывал роман «Отцы и дети». Уже потом, вспоминая то лето, я подумал, что Базаров мне отчасти напоминал Сашу. Тогда я был никаким не марксистом, а просто насмешником, подтрунивавшим над товарищами и язвительно рассуждавшим о гимназических учителях и городском начальстве, но уже почти марксистом был Саша. Сами условия жизни распространяли социальные учения. Позже я узнал, что незадолго до смерти брат перевел с немецкого «Введение к критике философии права» Гегеля. Эта длиннющая статья была потом издана «Народной волей» в виде брошюры в Женеве с предисловием Петра Лаврова.
Мне слишком все легко давалось. Жизнь предлагала массу удовольствий: зимой коньки, летом купание в Волге и всегда книги, шахматы, домашние развлечения, пение и музицирование. Кто бы мог сегодня из моих товарищей по Совнаркому предположить, что в юности я певал даже арию Валентина из «Фауста» Гуно? Взглянуть на окружающую действительность критически, право, было некогда.
Конечно, Саша был удивительный человек. От него исходил какой-то нравственный магнетизм, притягивавший людей. Сестра Аня, когда мы как-то вспоминали наши детские годы, рассказала, что, если меня спрашивали, как я поступлю — касалось ли это времяпровождения или выбора блюда за обедом, — я неизменно отвечал: «Как Саша». Я хотел быть во всем похожим на него. Но мы были все же очень разные, и в дальнейшем эта разность приводила ко всяким шероховатостям в отношениях. Саша был больше дружен с Аней, и они постоянно о чем-то шептались. Саша внутренне и даже внешне скорее походил на мать, а вот я больше похожу на отца. Я бы даже сказал, что в юности Саша был отчетливо глубже и содержательнее меня, но его смерть заставила меня внимательно посмотреть и вокруг, и вглубь себя. Ему ведь был только 21 год, когда закончилась его жизнь. И в этом возрасте он уже вошел в историю. Как бы потом, размышлял я в те годы, ни повернулась официальная, писаная история России, но человека, во имя высокой цели бескорыстно (зная, что наверняка погибнет) занесшего руку на царя, уже не забудут. Не получится забыть. Этим царем был Александр III — отец последнего российского императора Николая II.
Внешняя канва этого дела хорошо известна всей читающей публике. Реформа Александра II, царя-Освободителя, не принесла баланса и успокоения в обществе. Помещики владели наибольшим количеством земли, и крестьяне, ранее работавшие на барщине, мало чем отличались от тех же крестьян, которых сегодня помещики нанимали в батраки. Не надо думать, что лозунги, прокламации, листовки — это изобретение нового времени, а раньше общество жило в гармонии, нарушаемой раз в столетие крестьянскими бунтами. И в Симбирске, в так называемом захолустье, в дни моей юности можно было встретить листовку на телеграфном столбе, в которой было написано: «Смерть царю». Россия с ее крестьянской общиной была страной, неизменно тяготевшей к идее равенства. В стране всегда были люди, желавшие изменить ненавистный и несправедливый социальный строй и улучшить положение простых людей. Это лежит в природе человечества. Вот отшумели на Сенатской площади декабристы, вышедшие из среды просвещенного дворянства. Отгремел Герцен, определив картину общественного бытия. Уже давно был написан провидческий роман Чернышевского с заголовком, определившим работу общественных сил на многие десятилетия, — «Что делать?».